О трагическом чувстве жизни

«Верни мне душу! " - стонет Фауст, доктор Фауст, ибо после того, как Елена поцеловала его, ему суждено было навеки потерять себя. Ведь первоначально у Фауста не было никакой простодушной Маргариты, в которой он обрел бы свое спасение. Это спасение было выдумкой Гете. И, как известно, его Фауст, наш Фауст, который изучил Философию, Юриспруденцию, Медицину и даже Теологию и вынес из этого лишь знание о том, что мы не можем знать ничего, пожелал бежать в свободную страну - hinaus ins weite Land! - и повстречался с Мефистофелем, с той силой, что, всегда желая зла, творит добро, и эта сила привела его в объятия Маргариты, простого народа. Фауст, этот интеллектуал, потерял свою Маргариту, потерял свой народ, но именно благодаря народу, в тот момент, когда Фауст отдается ему, он спасается, обретая свое спасение в народе с его наивной, бесхитростной верой. Но необходима была вторая часть трагедии, ведь если Фауст Марло был Фаустом анекдотическим, то Фауст Гете был Фаустом категорическим, и здесь он снова отдается Культуре, Елене, а в ней - Эвфориону{257}, и завершается все это благовествованием мистических хоров о вечной женственности. Бедный Эвфорион!

Неужели это та самая Елена, жена белокурого Менелая, которая была похищена Парисом и стала причиной Троянской войны, та самая Елена, о которой древние троянцы говорили, что осуждать невозможно того, кто сражается за женщину, красотою своею дивно подобную бессмертным богиням? Я думаю, что скорее всего эта Елена Фауста была совсем другой Еленой, той, что сопровождала Симона Маго{258}, и была, по его словам, божественным интеллектом. И потому Фауст мог сказать ей: «Верни мне душу!».

Ибо Елена своими поцелуями отнимает у нас душу. А душа, реальная, субстанциальная душа, это и есть то, чего мы хотим и в чем нуждаемся.

Но Ренессанс, Реформа и Революция привели нас к Елене, или вернее толкнули нас в ее объятия, и теперь мы говорим о Культуре и о Европе.

Европа! Это простое географическое понятие, словно по волшебству, превратилось для нас в какую-то метафизическую категорию. Кто сегодня, по крайней мере в Испании, еще знает, что такое Европа? Я знаю только, что это небольшая возвышенность (см. мою книгу Три новеллы). И когда я пытаюсь выяснить, что именно называют Европой наши европеизаторы, порой мне кажется, что за пределами Европы остается очень многое, почти все то, что находится на ее периферии, - это конечно же Испания, а также Англия, Италия, Скандинавия, Россия... - и что Европа сводится к центральной Европе, к Франко-Германии с примыкающими к ней и зависимыми от нее территориями.

Всё это принесли нам, как я уже сказал, Ренессанс и Реформа, эти близнецы, которые жили в кажущейся междоусобной войне. Все ренессансные итальянцы были социанцами; гуманисты с Эразмом во главе считали варваром монаха Лютера, который, так же как и Бруно и Кампанелла, вынес свой духовный порыв из монастыря. Но этот варвар был их единоутробным братом; сражаясь с ними, он по-своему сражался против их общего врага. Все это принесли с собой Ренессанс и Реформа, а затем и их дочь - Революция, и они принесли с собой также некую новую

Инквизицию: Инквизицию науки или культуры, которая в качестве своего оружия использует насмешку и презрение по отношению к тем, кто не подчиняется ее ортодоксии.

Посылая свое сочинение о движении земли Великому Герцогу Тосканскому, Галилей написал ему, что мы должны повиноваться и доверять решениям высшей власти и отрекомендовал свое сочинение «как поэтическую фантазию или грезу, и пусть Ваше Высочество так его и воспримет». В иных случаях он называл его также «химерой» и «математическим капризом». Вот и я в этих своих очерках, тоже из страха - зачем скрывать? - перед Инквизицией, но только уже современной, научной Инквизицией, выдаю за поэзию, грезу, химеру или мистический каприз то, что исторгнуто из самой глубины моей души. И я говорю вместе с Галилеем: Eppur si muove!{259} Но разве дело только в страхе? О, нет! Ведь есть и другая, еще более трагическая Инквизиция, та, которую современный, культурный европейский человек - каковым, вольно или невольно, являюсь и я сам, - несет в своей душе. Это чудовищный смех, смех над самим собой, раздающийся у меня внутри. Это мой разум, который смеется над моею верой и презирает ее.

И тут мне придется прибегнуть к помощи Господа моего Дон Кихота, чтобы научиться противостоять этому смеху и одержать победу над ним, хотя ему самому, возможно, - кто знает? - подобный смех был неведом.

Конечно, разве не должен мой разум смеяться над этими псевдофилософскими, якобы мистическими, дилетантскими построениями, в которых страсти гораздо больше, чем научного исследования, объективности и метода? А все-таки... Eppur si muove!