О трагическом чувстве жизни

А другой Дон Кихот остался здесь, среди нас, сражаясь в припадке отчаяния. Разве не отчаяние является истоком его борьбы? Почему среди слов, которые английский позаимствовал из нашего языка, таких, как сиеста, камарилья, герилья и др., фигурирует слово десперадо, то есть desesperado, отчаявшийся? Разве этот внутренний Кихот, который говорит тебе: «Признай комичность своей собственной трагедии», не является отчаявшимся человеком? Вот именно отчаявшимся, desesperado, и такими же отчаявшимися людьми были Писарро{285} и Аойола. Но «отчаяние - господин невозможного», - наставляет нас Саласар и Торрес{286} (Выбрать врага, акт I), именно из отчаяния, и только из него, рождается героическая надежда, абсурдная надежда, безумная надежда. Следовало бы сказать не credo, a spero quia absurdum{287}.

И Дон Кихот, который был одинок, искал еще большего одиночества, искал уединения Бедной Стремнины{288}, чтобы там, оставшись наедине с собой, без свидетелей, отвести душу, предаваясь величайшим безумствам. Но он не был совершенно одинок, ибо его сопровождал Санчо - добрый, верный, простодушный Санчо. Если, как утверждают некоторые, Дон Кихот умер в Испании и оставил после себя Санчо, то мы спасены, ибо теперь уже Санчо, раз хозяин его умер, станет странствующим рыцарем. Или, во всяком случае, он ждет какого-нибудь нового безумного рыцаря, чтобы вновь последовать за ним.

У Санчо тоже есть своя трагедия. Нам ничего не известно о смерти того, другого Санчо, который странствовал с тем Дон Кихотом, что умер, хотя кое-кто полагает, что он умер, окончательно свихнувшись, заказав копье и считая правдой все то, что хозяин его по ошибке проклял на смертном одре, на одре своего превращения из безумца в здравомыслящего. Но о смерти бакалавра Самсона Карраско, священника, цирюльника, герцогов и каноников нам тоже ничего не известно, вот с ними-то и призван сражаться героический Санчо.

Дон Кихот странствовал в одиночестве, один со своим Санчо, один со своим одиночеством. Не странствуем ли в одиночестве и мы, влюбленные в него, сочиняя себе какую-то кихотическую Испанию, которая существует только в нашем воображении?

Давайте еще раз зададим себе вопрос: что оставил после себя Культуре Дон Кихот? И я скажу в ответ: он оставил после себя кихотизм, а это совсем не мало! Он оставил нам целый метод, целую эпистемологию, целую эстетику, целую логику, целую этику, а главное целую религию, то есть целую экономику вечно- го и божественного, целую надежду на то, что с точки зрения разума является абсурдным.

За что сражался Дон Кихот? Он сражался за Дульсинею, за царство славы, за жизнь, за вечное продолжение жизни. Он сражался не за Исиду, которая есть вечная плоть; не за Беатриче, которая есть теология; не за Маргариту, которая есть народ; не за Елену, которая есть культура. Он вступил в бой за Дульсинею, и добился ее, ибо она и есть жизнь.

И величие его в том, что он был осмеян и побежден, ибо, будучи побежденным, он был победителем: он властвовал над миром, предоставляя ему смеяться над собой.

А сегодня? Сегодня он чувствует свою собственную комичность и тщетность своих усилий перед лицом мира; он смотрит на себя со стороны - культура научила его объективироваться, то есть отчуждаться вместо того, чтобы самоуглубляться, - и, увидев себя со стороны, он смеется над самим собой, но горьким смехом. Быть может, теперь самым трагическим персонажем будет внутренний Моргат, который, как Пульчи{289}, умрет, лопнув от смеха, но только от смеха над самим собой. Е ridera in eterno, будет смеяться вечно, сказал о Моргате ангел Гавриил. Не слышится ли вам смех Божий?

Дон Кихот мертвый, умирая, осознал свою собственную комичность и оплакал свои грехи, но Дон Кихот бессмертный, осознав свою комичность, не отрицая ее, одержал победу над нею.