О трагическом чувстве жизни

Этот процесс персонализации, или субъективизации, всего внешнего, феноменального и объективного превращает такой же жизненный процесс развития философии в борьбу жизни против разума и разума против жизни. Мы уже указывали на это в предыдущей главе, здесь же мы должны будем подтвердить данный тезис и развить его дальше.

Джамбаттиста Вико{167} со свойственным ему глубоким художественным проникновением в душу Древности понимал, что стихийная философия человека была упорядочением мира, направляемым instinto d’animazione{168}. Язык, неизбежно антропоморфический, мифопоэтический, порождает это мышление. «Поэтическая Мудрость - первая Мудрость Язычества, - говорит он в своей Scienza Nuova{169}, - должна была начинать с Метафизики, не с рациональной и абстрактной Метафизики современных ученых, а с чувственной и фантастической Метафизики первых людей... Такая Метафизика была их настоящей Поэзией, а последняя - естественной для них способностью (ведь они от природы были наделены и столь сильными чувствами и такой же фантазией), порожденной незнанием причин; незнание было для них матерью удивления перед всем, так что они, ничего не зная, всему удивлялись чрезвычайно сильно... Такая Поэзия первоначально была у них Божественной: они представляли причины ощущаемых и вызывавших удивление вещей, как Богов... Таким образом, первые люди Языческих наций, как дети возникающего человеческого рода, творили вещи соответственно своим идеям... От этой природы вещей человеческих осталось вечное свойство, объясненное в благородном выражении Тацита: напрасно люди устрашенные fingunt simil creduntque{170}».

А затем Вико переходит к описанию эпохи разума, а уже не фантазии, к описанию этого нашего века, когда даже у простых людей из народа ум слишком далек от чувств, «из-за многочисленных абстракций, которыми переполнены языки», и, «естественно, мы не можем составить себе огромного образа Женщины, называемой «Сострадающей Природой», а если называют это имя губами, то в уме пустота, так как ум - во лжи, то есть в ничем». «Теперь, - добавляет Вико, - нам самой Природой закрыт доступ в неукротимое воображение первых людей». Но так ли это? Не продолжают ли жить в нас творения их фантазии, навсегда воплотившиеся в языке, с помощью которого мы мыслим, или, вернее, который мыслит в нас?

Напрасно Конт{171} объявил, что человеческая мысль уже вышла из теологической эпохи и вот-вот выйдет из метафизической, чтобы вступить в позитивную; все три эпохи сосуществуют и опираются друг на друга, хотя и находятся в противоречии друг с другом. Новоявленный позитивизм оказывается не чем иным, как метафизикой, как только он перестает отрицать и начинает утверждать что-либо, то есть становится поистине позитивным, а метафизика это всегда, в сущности, теология, теология же рождастся из фантазии, этой служанки жаждущей бессмертия жизни.

Чувство мира, на котором основывается его познание, с необходимостью является антропоморфическим и мифопоэтическим. На заре рационализма Фалес из Милета{172} отверг Океан и Титанов, богов и родителей богов, и первоначалом всего сущею провозгласил воду, но эта «вода» была замаскированным богом. Под маской природы, φυσιζ, и мира, κοσμοζ, скрывались мифические, антропоморфические создания. Сам язык нес в себе это. Сократ, согласно Ксенофонту{173} (Воспоминания о Сократе I, 6-9), проводил различие между делами, зависящими от человеческого ума, и делами, зависящими от богов, и не одобрял стремление Анаксагора все объяснять рационально. Его современник, Гиппократ, считал все болезни божественными, а Платон верил, что Солнце и звезды это одушевленные божества, что у них есть души (Филеб, с, 16; Законы X), и считал допустимым лишь такое астрономическое исследование, которое не совершает никакого нечестия против этих богов. И Аристотель в своей Физике говорит, что Зевс плачет не для того, чтобы росла пшеница, но в силу необходимости, σςάνάγχηζ. Они стремились механизировать, или

рационализировать, Бога, но Бог не поддается рационализации.

Всегда воскресающая идея Бога, произрастающая из вечного в человеке чувства Бога, - что это, как не вечный протест жизни против разума, непобедимый инстинкт персонализации? А понятие субстанции это разве не объективация самого что ни на есть субъективного, то есть воли, или сознания? Ведь сознание прежде, чем оно узнает себя в качестве разума, ощущает, осязает себя и существует скорее как воля, воля не умирать. Отсюда тот ритм в истории мысли, о котором мы говорили. Позитивизм принес с собой эпоху рационализма, то есть материализма, механицизма и мортализма; вот тут-то и возвращается витализм, спиритуализм. Чем был прагматизм, если не попыткой восстановить веру в человеческую цель Вселенной? На что были направлены усилия Бергсона, например, особенно в его сочинении о творческой эволюции{174}, если не на восстановление личного Бога и вечного сознания? Так что жизнь не сдается.