О царствовании Юстиниана

Отнюдь не легко обозреть и перечислить все блага, которыми история наполняет человеческую жизнь. Короче сказать я думаю, что она [история] отнюдь не может быть расцениваема ниже философии. А может быть она приносит и большую пользу. Ибо она, как некий непоколебимый и неподкупный учитель, распоряжается и указывает, чему следовать и чего надлежит избегать, как бы примешивая принуждение к убеждению. Пользуясь величайшим очарованием и как бы приправляя наставления разнообразием примеров и представляя наглядно, в чем люди, пользуясь благоразумием и справедливостью, прекрасно вели дело, а в чем погрешали против должного вследствие или неправильного суждения, или по произволу судьбы, она незаметно и тихо приобщает душу к добродетели, ибо приятное и предоставленное для свободного выбора легче в нее внедряется и ею усваивается. Думая об этом, я всегда считал достойным удивления и прославления в качестве общественных благодетелей тех, кто трудится в этой области. Мне казалось, что я не должен приниматься за этот труд, а вначале думалось, что я не должен и пытаться браться за это. С детства я больше всего увлекался героическим ритмом и весьма упивался сладостью поэтических тонкостей. Мною написаны в гекзаметрах маленькие стихотворения, которые называются «Дафниака», украшенные эротическими мифами и наполненные разными волшебными сказками. Далее мне казалось достойным хвалы и не лишенным прелести собрать новые и свежие эпиграммы, еще не обнародованные и разбросанные. Я собрал их, насколько это возможно, в одно целое и списал по одной, приведя их в систему. Тогда мною были написаны многие другие произведения не ради пользы, а ради удовольствия. Ведь поэзия действительно является делом священным и божественным. В ней, сказал бы мудрый сын Аристона,[2] души проникаются энтузиазмом и порождают поистине прекрасное, действительно наполненное музами и проникнутое страстью. Я и решил заниматься этим и никогда не думал добровольно оставить эти юношеские приятные занятия и следовать известному дельфийскому предписанию «познать самого себя». Но в мое время повсеместно и неожиданно вспыхнули великие войны, совершились переселения многих варварских народов, [наблюдались] неожиданные исходы тайных и невероятных событий, беспорядочные капризы судьбы, гибель народов, порабощение городов, переселение жителей, и как будто весь род человеческий пришел в движение. Когда происходили такие события, я начал бояться, позволительно ли обойти молчанием и остановить без описания такие великие, достойные удивления и могущие принести пользу события. Поэтому показалось мне не бесполезным попытаться описать их каким-нибудь образом, чтобы не вся моя жизнь прошла в занятиях баснями и бесполезными забавами, но принесла кое-что и необходимо нужное. Многие из моих близких людей советами и понуждением возбудили и укрепили мое усердие в этом, и среди них молодой Евтихиан. Первым в этом увещании был он, человек, занимающий первое место среди императорских секретарей,[3] безупречный и благоразумный и в других отношениях, сам отличного образования и представляющий лучшее украшение рода Флоридов. Этот муж очень заботился о моих делах, о моей славе и моих выгодах. Не переставая меня побуждать к этому и внушать добрые надежды, он утверждал, что это дело нельзя считать слишком трудным и невыполнимым, что не следует бояться неиспробованного на опыте так, как незнакомый с морем боится мореплавания. Более того, он утверждал, что история немногим отличается от поэзии. Они родственны и близки и отличаются друг от друга, можно сказать, только ритмом. Он требовал с бодрым духом идти на это, как бы переселяясь из дома в дом, и со всем жаром приниматься за дело. Повторяя это, он легко склонил и убедил меня, уже самого пожелавшего стать историком. Так пришел я к этому. Пусть мне удастся сделать что-нибудь достойное моего желания и как можно ближе подойти к величию описываемых деяний.