О царствовании Юстиниана

3. Тотчас же колхи, выделенные для обвинения, как только судья им предложил изложить сущность своего обвинения как они этого желают, горячо приступили к обвинению и сказали следующее: «Само совершенное преступление, о судья, даже если бы мы молчали, ясно требует, чтобы виновники были подвергнуты суровейшим наказаниям. Впрочем, если вашими законами так установлено, что даже об очевиднейших и величайших преступлениях решение не выносится, пока факты не будут доказаны речами, то и мы теперь кратко изложим сущность [обвинения]. Так нами будет выполнено предписание закона, даже если наша речь будет проста и бесхитростна и совершенно не будет соответствовать величине содеянных преступлений. Ибо какое оправдание может быть тем, кто бесчеловечно убил такого мужа, вашего друга, вашего слугу, товарища в войне и мире связанного с вами единством религии, всегда отстаивавшего ваши интересы, тех, кто возбудил против вас такое озлобление в народе, заслужив тем признательность ваших врагов? Ибо умерщвлен ими царь, притом царь народа небезызвестного, ревностный поборник добродетели, отстаивавший интересы римлян гораздо больше, чем убийцы. Действительно, повергнуты и расстроены дела колхов, а лучше сказать — дела всего государства, поскольку мы составляем часть, и немалую, [римских] подданных, нарушен и ваш целостный, нерушимый порядок, а ваша мощь сильно поколеблена, так как государство, здоровое и крепкое не во всех своих частях, но потрясенное хотя бы в малой своей части, уже не может стоять крепко. Напротив, присваивает себе ложное наименование то, что лишено целостности и совершенства. Итак, они являются виновниками всего этого. Но, говорят, вы не должны рассматривать самый факт, хотя и жестокий, а обращать внимание только на то, с какой целью и с каким намерением он совершен, больше представлять себе в уме разными темными, якобы правдоподобными аргументами воображаемое благодеяние, какое на самом деле он причинил. Рассеивая в толпе постоянно эти басни и ложь до начала суда, виновные полагали, что обманут души многих. Но если это они представят на самом суде, пусть знают, о судья, что не свойственно римлянам позволять себя дурачить безнаказанно, оставив без внимания явное, столь очевидное злодеяние ради сомнительных отговорок, которые они тщетно выдумывают. Нельзя переносить тех, кто, убив такого мужа, этим бесстыдно хвастаются, бесстыдно лгут, будто это убийство принесло пользу государству. Каким образом могут сосуществовать кричащие противоположности или каким образом, называя это деяние бесчеловечным, мы одновременно будем восхвалять намерения выполнивших его? Всегда несоединимы и весьма далеко отстоят друг от друга и никогда не могут быть соединены подлость и польза, жестокость и правосудие.

4. Но если даже взять только одни их побуждения, то ими также изобличаются эти злобные и негоднейшие люди. Те, кто питает замыслы, благоприятные персам, как эти кровожадные, не могут даже называться римлянами. Нельзя иметь никакого дружественного общения с ними как соотечественниками. Они скорее должны рассматриваться как враги, как будто бы уже теперь отделенные от вас общим законом, хотя еще вами не написанным. Противники и враги должны узнаваться по своим делам, а не по месту пребывания. Осуществляющий с величайшим рвением угодное врагам должен рассматриваться по заслугам как враг, несмотря на то, что присутствовал здесь, вместе воевал и был ближайшим родственником. Но, говорят, они убили не друга, не царя, но скорее врага, тирана и сторонника персов. Они дошли до такого бесстыдства и низости, что мертвого обвиняют в склонности к мидянам. Несчастный, даже мертвый, не свободен от клеветы, но теперь обвиняется в измене, так что ему и победа нисколько не помогла. Какой закон у вас или у варваров одобрит обвинение после приведения приговора в исполнение? Сделавшись всем вместе — и судьями, и врагами, и обвинителями, — они вынесли приговор без объяснения причин, приговор, какой можно было вынести только тому, кто действительно обвинен в тирании.