О верности крыс

Собрались запыхавшиеся и довольные ребята на пустыре возле Серпного переулка. Глухо пахло дымом от ям углежогов.

— Чего ты, Шон? — смеясь, спросил Воробей. — Ты ол Жернайру так не любишь?

— Ну… — Шонек задумчиво потрепал Кудлаша за ухо. — Это тоже. Ол Баррейя, он, просто, вроде как наш…

— Это как?

— Ну… Кошка говорит… и Лорд тоже… Он достойный человек и достойный противник.

— Тоэ на дзоэ лэ,

Доэ на тойтэ мэ, — певуче сказал Нарк. — В смысле, "Дайте мне, Вечные, достойных врагов, а достойных друзей я сам выберу". Или "найду". Как-то так. Это из "О Дзи", — он смутился и замолчал.

— Правильно, — сказал Шонек. — Ол Баррейя — хороший человек, хоть и герцог. И чего это какой-то ол Жернайра на него тявкает!

Воробей рассмеялся. Перепрыгнул бревно, выглядывающее из кустистой сухой травы, которую прибило к земле утренними морозами. Его тёзка вспорхнул, укоризненно чирикнул что-то и сел ему на голову, зарываясь лапками в волосы.

— Не щипайся! — сказал мальчишка, расплываясь в улыбке. — Шонек, ты с нами, домой?

— Нет, — тот мотнул головой. — Я к Мийгуту.

Квартал художников располагался на Глинянке. Во всяком случае, та его часть, которая интересовала Шонека. Впервые мальчишка забрёл туда несколько лун назад, за бумагой для рисования; зашёл — и застыл, не зная, какой из сотен сортов бумаги выбрать. До того у внука нищего монаха никогда не было достаточно денег, чтобы покупать какую-то другую бумагу, кроме дешёвой лыковой, в которую и рыбу заворачивают, и долговые расписки на которой пишут. А тут, в наглухо законопаченной, душной и пахнущей книжной пылью лавке можно было заблудиться между полками.

— Доброго дня… Тебе чего? — спросил мальчишка-подмастерье, выглядывая из-за шкафа в глубине лавки. Подмастерью было не больше лет, чем Шонеку, и он не так давно приехал из одной из северных провинций, судя по выговору.

— Мне это… Бумага нужна… — тихо сказал Шонек, зачарованно любуясь напольной бронзовой вазой с эмалевым узором. Казалось, что зелёная и жёлтая эмаль не нанесена на старый металл художником, а сама проступила сквозь поверхность.

— Писчая? Обёрточная? Для ширмы? — деловито спрашивал мальчишка, подойдя ближе. Пальцы у него были длинные и тонкие, с цветными пятнами и въевшимися в ногти чернилами.

— Не, — помотал головой Шонек. — Для рисования.

— Рисовая? Бамбуковая? Папирус? Прошлихтованная, непрошлихтованная или наполовину? Рулон, свиток, листы? Цветная или белая? Или позолоченная?

Шонек потеряно молчал.

— Ты чего? — удивился продавец.

— Я это… Не знаю. Мне чтобы рисовать. Тушью.

— Наброски делать?

— Да, — оживился Шонек. — Наброски.

Продавец скрылся между шкафами, стукнул дверцей, пошуршал чем-то и вернулся с несколькими стопками бумаги.

— Вот, смотри. Это, значит, илирская, "цуа" называется. Это если надо, чтобы рисунок расплывчатый был, нешлихтованная. Эта наполовину прошлихтованная, чтобы воду хуже впитывать. Чтобы почётче, значит, рисунок получался. Эта цуа обычная, по два рыжих за пачку. А вот эта — сам глянь! — мальчишка показал бумагу на свет, гордо демонстрируя похожие на облака разводы. — И вот! — он встряхнул лист, который возмущённо захрустел от такого обращения.

Шонек послушно глядел, ничего не понимая.

— А что это значит? — неловко спросил он. Продавец одарил его снисходительным взглядом сверху вниз.

— Ты чего, совсем в бумаге не разбираешься?

— Не, — сказал Шонек, отводя глаза.

— А чего ж тогда тебя послали покупать?

— Меня никто не посылал, я для себя! — обиделся Шонек. — Я рисовать люблю. Сам.

— Ну уж! — рассмеялся продавец. — Сам себе мэтр, сам себе ачаро?

Шонек сердито посопел, а потом взял да и потянул из-за пазухи рисунки, которые сегодня утром делал, на последних остававшихся листах. Что рисует он хорошо, Шонек был уверен, и очень уж хотелось доказать это насмешливому подмастерью. А то что он себе думает? Можно подумать, если он у художника в ачаро ходит, так самый умный тут?

А не оценит таланта — всегда можно в глаз дать.

Мийгут оценил. Потом свои показывал, рисованные втайне от мэтра Астиваза. Объяснял Шонеку разницу между илирской бумагой "цуа" и зангской "низганой", рассказывал, как бумагу пропитывают овсяной кашицей, чтобы сделать глянцевой. Для чего годятся чернила, а для чего — тушь, и как нужно разводить тушь для разной бумаги и разных рисунков.

В их дружбе только одна деталь вызывала у Шонека смутную неловкость: он не мог рассказать, где живёт и как. Сказав, что дед устроился учителем в одну богатую семью, Шонек обрёк себя на путаницу недоговорок, и невразумительно мычал с пол-луны подряд, пока не сказал прямо, что не может рассказывать. Мийгут обиделся, но не настолько, чтобы прекратить общаться.

Шонек удирал в лавку художника при каждом свободном случае, и после концерта народной песни в честь ол Жернайры побежал туда же. Мий был на месте, растирал краску к приходу мэтра. Шонек устроился на сундуке за ширмой, отделявшей угол Мийгута от лавки, Кудлаш улёгся на полу в ногах и задремал. Мальчишки начали с разных стилей рисования, перешли на великих художников прошлого, а с прошлого — на мечты о будущем…