О Вячеславе Менжинском

Я хотел написать сатирический роман, показать довоенные годы, войну, революцию; но последняя глава была закрыта туманом. Как я ни старался, я не мог себе представить, что делали люди на Западе, пока русские низвергали… проектировали, дрались на десяти фронтах, голодали, болели сыпняком и бредили будущим. Я говорил себе, что круг должен быть завершен и что необходимо взглянуть на послевоенный Париж. (Я много думал о книге. Я думал не только о ней. Моя молодость прошла в Париже; я полюбил этот город, оставил там много друзей. Порой я тосковал по Парижу и не хочу об этом умолчать.)

Однажды я рассказал про это моему давнему другу по подпольной большевистской организации, рассказал не как о реальном пожелании, а скорее, как о мечте, и очень удивился, когда меня вызвали в Наркоминдел и предложили заполнить анкету…

В приемной Наркоминдела бушевала немолодая, но чрезвычайно темпераментная женщина. Она истерзала секретаря наркома, а потом почему-то накинулась на меня: «Они не имеют никакого права! Можете спросить любого адвоката. У меня швейцарский паспорт, я не позволю со мной так обращаться!.. Я не буржуйка, я служила гувернанткой, меня нужно ограждать. Конечно, у меня сбережения в золоте, я не сумасшедшая, чтобы держать бумажки, когда они каждый день падают. Я напишу в Берн, я этого не оставлю…» С трудом я от нее освободился и сел за анкету…

..На вопрос о цели моей поездки за границу я ответил: «Хочу написать роман». Секретарь улыбнулся и заставил меня все переписать. Он продиктовал: «Художественная командировка».

Прошло еще несколько недель, и комендант общежития товарищ Адам сказал, что меня вызывают в ЧК; увидев мое волнение, он добавил: «С главного подъезда — к товарищу Менжинскому».

В. Р. Менжинский был болен и лежал на чересчур короткой кушетке. Я думал, что он начнет меня расспрашивать, не путался ли я с врангелевцами, но он сказал, что видел меня в Париже, спросил, продолжаю ли я писать стихи. Я ответил, что хочу написать сатирический роман. Поскольку разговор зашел о литературе, я поделился с ним сомнениями: печатается слишком много ходульных стихов, а вот Блок замолк… Менжинский иногда улыбался, кивал головой, иногда хмурился.

Вдруг я спохватился: человек занят, да еще плохо себя чувствует, а я затеял дискуссию, как в Доме печати. Менжинский сказал: «Мы-то вас выпустим. А вот что вам скажут французы, не знаю…».

Я получил заграничный паспорт с латвийской визой; такой же паспорт дали моей жене.

Был яркий весенний день. Сугробы оседали, рушились, ползли. Капало с крыш. Звонко кричали мальчишки.

Весна в Москве необычайна: ничего подобного не знают жители благословенного юга; это не смена времен года, а исключительное событие в жизни любого человека; и хотя сегодняшняя Москва мало напоминает ту, по которой я шел в апреле 1921 года, весны те же, одна похожа на другую, и каждая ни на кого и ни на что не похожа. Нужно пережить длиннющую зиму, в декабре, просыпаясь, зажигать свет, мерзнуть, видеть землю, неизменно закутанную в саван, нужно в марте слепнуть от метелей, для того, чтобы по-настоящему оценить оттепель, ледоход, шумное новоселье жизни.

Именно в такой буйный солнечный день, возвращаясь в «Княжий двор» с заграничным паспортом, я вдруг задумался: «Вот я уезжаю…»

Эренбург И.

Собр. соч. В 9-ти т.

М., 1966, т. 8, с. 374–376.

B. Исмамбетов. Две встречи

Зима в тот год была особенно холодная. Но мне она представляется лучшим временем года. Я тогда учился в Москве. В последующие годы мне не раз доводилось бывать там, но первые впечатления остались в памяти навсегда. Именно в те далекие дни я многое увидел и понял.

Самым ярким воспоминанием для меня являются две встречи с Вячеславом Рудольфовичем Менжинским. Будучи ближайшим и верным помощником деятеля партии и государства Ф. Э. Дзержинского, он после его смерти возглавил коллектив чекистов и руководил им до мая 1934 года, до последнего дня своей жизни.

Удивительный это был человек. Он обладал незаурядным умом, огромной силой воли и личным обаянием, был прост в обращении с людьми. Проницательный взгляд его не был холодным и как-то сразу располагал к себе.

В те дни наше обучение в центральной школе ОГПУ подходило к концу, но я не очень много знал о самом Менжинском. Лишь позже я уразумел, что Менжинский был одним из образованнейших и видных большевиков-подпольщиков, которого именно за эти качества по предложению В. И. Ленина ЦК нашей партии направил в органы ВЧК.

Уже на практической работе я осознал, как твердо Менжинский проводил линию партии, внедрял принципы, заложенные Лениным и Дзержинским в строительстве органов ВЧК — ОГПУ.