О Викторе Некрасове

«24/V 61

Дорогой Лазарь!

А я в Ялте! С мамой, Рабиновичами (Волынскими. — Л. Л.) и Верой Дубовой. Коля не поехал из-за Бера (огромный ньюфаундленд, которого нельзя было ни на кого оставить — без хозяев он объявлял голодовку. — Л. Л.). Приезду сюда предшествовал сверхсумасшедший „весенний месяц май“. 100 000 гостей, встречи, проводы, задуренная голова, окончание сценария для кинохроники (документального фильма „Неизвестному солдату“. — Л. Л.), конвульсии трусости „Н(ового) мира“ — одним словом, чуть не спятил от всей этой суматохи. К тому же обычная неясность с Италией. Ежедневные режиссерские звонки из Москвы: „Все в порядке, все в порядке…“ — и ничего с места не сдвигается, — и мотнул сюда. Что дальше — более или менее туманно. Здесь-то хорошо и спокойно, хотя и льет сегодня целый день дождь. Зато отдельная комната и никакой работы…

А что у тебя? Как Австрия? И когда?

У меня, кроме всего, есть еще про запас „литгазетовский“ Лаос. Но тут я уж совсем не знаю, что делать. Заполнил в Москве „объективку“, но тут встряла Италия, и я растерялся. Ко всему забыл фамилию того пожилого еврея из иностр(анного) отдела „Литературки“ и не знаю, к кому адресоваться. Фамилия его, кажется, на „Ш“ (М. Е. Шугал. — Л. Л.). Если вспомнишь, позвони ему и расскажи мою итальянскую ситуацию. Я, мол, не против Лаоса, но встряли Апеннины. А там дело хотя и сложное — волк, коза, капуста (Сурин, Де Сантис и я), но интересное, сам понимаешь…

Вот такие-то дела…

Если не лень — черкни. Привет Найке. Мать кланяется. Рабиновичи тоже. Я — целую.

Твой Вика».

При всей своей, как он пишет, «задуренности» — вполне понятной, потому что множество людей претендовало на его время и внимание, ведь с ним невозможно было пройти по улице и в Киеве, и в Москве, останавливали на каждом шагу, при свойственной ему импульсивности и безалаберности — вдруг чем-то увлекся, все планы летят кувырком — кого-то подвел, кто-то на него обиделся, — Некрасов был хорошим товарищем, на которого в серьезных делах можно было положиться, который, если требовалось, без просьб и напоминаний приходил на помощь. Конечно, очень ценили его талант, но любили его, мне кажется, за это и за органически присущий ему демократизм…

Куда бы ни заносила Некрасова судьба, с какими людьми ни сталкивала, он с поразительной быстротой обрастал не только приятелями, но и друзьями — в этом нетрудно убедиться, прочитав его очерки о поездках в Италию, Францию, США, на Камчатку. «До Петропавловска лёту час или полтора, не больше, но за этот короткий промежуток времени мы умудрились с летчиками окончательно сдружиться», — писал Некрасов. И хотя видел он этих летчиков — вернее, летел с ними — лишь во второй раз, тут нет ни малейшего преувеличения. Не раз такого рода дружеские связи у Некрасова возникали у меня на глазах. Он притягивал к себе самых разных людей — и не только потому, что был человеком значительным и обаятельным, но и потому, — это обнаруживалось сразу, — что и они ему были по-настоящему интересны. И жизнь итальянского шофера, или коридорной парижского отеля «Лувр», или камчатского рыбака занимала его не меньше, чем беседа со всемирно известным и боготворимым им со студенческих лет Ле Корбюзье или генералом Игнатьевым, автором знаменитых в сороковые годы мемуаров «50 лет в строю».