О Викторе Некрасове

Впрочем, письменный стол — это в данном случае фигурально сказано. «Вот на этом диване пишу», — показал Некрасов, когда я первый раз был у него дома, на видавший виды диван, занимавший много места в его небольшой комнате. «Не за столом?» — удивился я. «Нет, на диване. Кладу лист на эту фанерку, — он взял со стола фанерную дощечку чуть больше машинописной страницы, — и пишу. Очень удобно». Признаюсь, мне в этом померещилось тогда то ли некоторое пижонство, то ли намеренная «дегероизация» писательского труда. Очень скоро я понял, что ошибался: просто во всём он был верен себе, совершенно не заботясь о том, как это может выглядеть со стороны. Однажды он вдруг сказал мне: «Замечательная книга „Сага о Форсайтах“. Читаю — не могу оторваться». — «Разве ты ее не читал?» — спросил я, пораженный его пылом. «Нет, не читал. Все пайщики вокруг так ахали: ах, „Сага о Форсайтах“, ах, чудесная „Сага о Форсайтах“, что я не стал читать — решил, что какая-то толщенная скучища». Отправившись впервые за границу — в Италию и Францию, — Некрасов составил по путеводителю обширную «культурную программу», всё, что должен посмотреть в Париже интеллигентный человек. «Прилетев в Париж, — писал он потом, — я сунул брошюру в чемодан и никуда не пошел, даже в Лувр. Это — преступление, я знаю. Быть в Париже и не взглянуть на Венеру Милосскую и Мону Лизу равносильно к тому, что побывать в Риме и не увидеть папу. Но, поскольку в Риме я с папой так и не встретился, я позволил себе и вторую вольность — променял сокровища Лувра на парижские улицы». Некрасов не только не пошел в знаменитые музеи, поступив, как ему захотелось, но и не скрывает этого.

«Профессиональным литератором не считаю себя и сейчас», — писал Некрасов в 1962 году, отвечая на вопросы анкеты журнала «Вопросы литературы». «Я войне должен быть благодарен, — говорил он мне. — Если бы не война, вряд ли бы стал писателем, не о чем было бы писать. Я не настоящий писатель, я любитель, — он говорил всё это серьезно, без малейшей тени кокетства. — У меня нет воображения, мне трудно придумывать (наверное, поэтому он так радовался, что „провёл“ читателей, вставив в зарубежные очерки несколько придуманных эпизодов, и огорчился, когда в двух случаях я разгадал, что они сочинены. — Л. Л.). Я могу писать только о том, что пережил или видел своими глазами. Я скорее очеркист, чем художник. И в повестях и рассказах тоже».

Конечно, это нетрудно оспорить — Некрасов здесь невольно подменяет понятие: «Прототипичность» повествования не противостоит художественности, это явления разного рода. Но его автохарактеристика, его представление о своих писательских возможностях говорят, что в творчестве он был так же внутренне свободен, как и в своем поведении. Так естественно, так органично выражается его личность в повествовании, что, кажется, ему вообще от природы была неведома «литературщина». На самом деле это не так: война сделала его писателем еще и потому, что тогда ему открылась подлинная цена «правды точной и нагой». Один знакомый чешский критик попросил меня узнать у Некрасова, писал ли он что-нибудь до войны и если писал, то как относится теперь к своим первым литературным опытам, — ему это понадобилось в связи с работой над статьей о Некрасове. «Сообщи чеху, — ответил Некрасов без малейшего пиетета к своему прошлому, — что в 36-м году я мечтал быть советским Корбюзье или на худой конец Станиславским, что идиотские опусы свои стал посылать в редакции только в 40-м году и то дальше „Вокруг света“ не шел… То-то…»

Однако пусть не возникает неверного представления, что писательство как-то тяготило Некрасова, что он принуждал себя работать. Такие писатели есть — не зря существует этот принцип «ни дня без строчки». Некрасов же работал увлеченно, получая от работы удовольствие, думаю, еще и потому, что это была для него возможность заново неторопливо пережить то, что с ним было, — на войне и после войны, в далеких краях и в родном городе Киеве. Я никогда не слышал от Некрасова жалоб на какие-то внутренние заминки в работе, если в письмах он иногда на что-то жаловался, то только на внешние обстоятельства. Всё чаще Ялта, Малеевка, Комарово — писательские дома творчества — становились для него не только местом, где можно купаться или ходить на лыжах, но и убежищем, где можно скрыться от всё труднее обуздываемой киевской и московской суеты. Этот мотив проходит через многие письма и открытки.