О возможности жизни в космосе

— Это ничего тебе не скажет. Это слишком лично, слишком пресно.

— Ты мне не доверяешь? — спросила Эстер.

— Доверяю, — попытался я объяснить. — Но в этом не было ничего интересного. Просто были мы. Однако парня с нашего курса посадили…

— За что?

— Дурака валял. Семерых забрали в армию, двое перешли на заочное. Осталось трое.

— Я тебя спрашиваю, а ты ничего не говоришь, — огорчилась Эстер.

Говорить тебе?

Проще простого. Слова? Что-то другое? На чужих языках? На диалектах?

Я брошу к твоим ногам все библиотеки.

Пожалуйста. Полки вокруг.

К твоим красивым ногам…

— О, если б нам открылись все солнечные земли… Для тебя все стихи, вся проза, вся драма. Моя нерешительность прошла. Я уже не боюсь тебя, и не боюсь того, что должно произойти. Я этого даже хочу.

— Какой из меня рассказчик, — сказал я. — Давай еще походим.

— У тебя только одно на уме.

— Да.

9. Эстер

Мы бродили по улицам, нам встречались разные люди. Не хватало слов. Он взял мою руку и пожал ее. Мне было приятно, но я не ответила на пожатие. Потом я пошла домой.

Велло вернулся вечером вскоре после меня. Я стирала на кухне и не услышала, когда хлопнула дверь. Войдя в комнату, я увидела, что он уже переоделся и сидит за столом. Я не видела его лица, но его понурая фигура, его молчание заставили меня подойти к нему и взяться за спинку стула.

— Где ты был? — спросила я.

Он вздрогнул, но не обернулся.

— Ну? — спросила я снова, так как молчание затянулось.

— Гулял, — ответил он наконец и откинул голову. Его волосы коснулись моей руки. Его волосы были всегда такими жесткими. Я запомнила их с того лета, с того вечера, вернее, с Ивановой ночи. На землю уже пала роса, и место от костра выглядело в этом сиянии безобразным сухим и серым пятном. Качели были брошены и пусты, мы шли сюда через поля, и вдруг на меня нашло такое чувство, будто впереди больше ничего нет. Я шла, охваченная этим чувством, по мокрой траве, но Велло ничего не говорила. Когда Велло наконец заметил, что я повесила нос и спросил, в чем дело, я не сумела ему ничего ответить.

— Может, ты боишься? — спросил он.

Я кивнула.

— Не бойся, — сказал он, и в этой фразе мне послышался пустой звон. Бывает же так, что когда людям больше нечего говорить или нечего делать, это сразу выплывает наружу, и ты тотчас понимаешь, что все кончено. Но если это касается других, ты уверен, что не все еще потеряно, это просто скрывают, хотя и не понять, зачем. Та Иванова ночь на этом не кончилась, не потонула в предрассветной грусти. Мы не нашли цветка папортника, у нас не было своего костра, мы не были подготовлены к этой ночи. За каким-то кустом в полумраке нам открылась мерзкая картина. Лежали мужчина и женщина, оба были пьяны и грязны, мужчина выл, как животное, мне казалось, что я в жизни не видела ничего отвратительнее, женщина была прижата к мокрой траве, и я физически ощутила, как прилипает ее платье к спине. Именно тогда я решила поступить в университет. Они не заметили нас, солнце уже окрасило в ярко-алый цвет восточную стену дома, стоявшего на горизонте. Мы отпрянули и направились к реке. Последний пароход еще не отчалил. Когда мы ехали назад, ветер дул навстречу, и металлические поручни на палубе были холодными, с них капало. Велло ничего не говорил, в городе мы сошли на причал. Солнце стояло высоко. Не было как будто ничего особенного, не было ореола. Мы отправились домой по пустынному городу.

Теперь я гладила его волосы, как тогда на пароходе, робко, испытующе; мне хотелось узнать, что было, что есть, что будет.

— Ты устал? — спросила я.

— Ничего.

— Как — ничего?

— Просто, ничего.

— Тебе все-таки надо отдохнуть.

— Надо, — улыбнулся он. — Да, надо.

— Ну?

— Завтра поеду кататься на велосипеде.

— А книги оставишь дома?

— Одну возьму с собой.

Спорить не имело смысла. Хорошо, что он вообще решил прокатиться. Весной он ездил несколько раз и всегда возвращался бодрым. Ведь такой сидячей жизнью можно угробить себя. Пусть едет. Он всегда ездил один, и я боялась ему сказать, что иногда и я бы с радостью поехала с ним. Я думала, пусть хотя бы там, на природе он побудет один. Но когда он вечером накачивал шины, я почувствовала даже своего рода радость, что завтра и я смогу делать, что захочу, что завтра у меня не будет никаких обязанностей, хотя эти обязанности я придумала себе сама. Но странно, сейчас все это интересовало меня как будто меньше, чем весной.

Я вспомнила Энна и нашу прогулку. Энн сказал, что и он, по-видимому, поступит в аспирантуру, в институт, разумеется, если найдется свободное место.