О возвышенном

…О брак двойной!
Меня ты породил и, породив,
Воспринял то же семя; от него
Пошли сыны и братья, – кровь одна! —
Невесты, жены, матери…
Позорней Деяния не видела земля[2].

В действительности здесь подразумевается только одно имя: для мужчины – Эдип, для женщины – Иокаста. Но множественное число хлынуло на единственное, подхватило в своем потоке беды и усилило впечатление от них. В подобном же смысле употреблено возрастание числа в другом стихе:

«…нет более Гекторов, нет Сарпедонов»[3].

То же самое в платоновском отрывке об афинянах, уже приведенном мной в другом месте.

4. «Ведь ни Пелопсы, ни Кадмы, ни египтяне, ни данайцы, ни другие, рожденные варварами, не живут совместно с нами; но мы живем одни, как подлинные эллины, не вступая в общение с варварами…»[4] – и т. д. Совершенно естественно, что в подобном нагромождении имен смысл сказанного приобретает особую звучность. Но к этому приему следует прибегать только тогда, когда сама тема нуждается в восхвалении, множественности, преувеличении или в патетике, причем то она удовлетворяется чем-либо одним, то сочетанием нескольких. В противном же случае повсеместное привязывание погремушек оборачивается пустым бахвальством.

Глава двадцать четвертая

1. Иногда способствует возвеличению также противоположный прием – приведение множества к единству. «Далее весь Пелопоннес был охвачен смятением», – говорит один автор[1]. У другого читаем: «Когда Фриних поставил свою драму „Взятие Милета“, театр повергся в слезы»[2]. Объединение разрозненного множества в одно целое создает конкретную осязаемость данного количества.

2. Цель, ради которой используется этот художественный прием, в обоих случаях мне представляется тождественной: ведь там, где слова предполагаются лишь в единственном числе, их неожиданное появление во множественном привлекает к себе особое внимание, а где обычно множественное число, его переход в свою противоположность порождает некое благозвучное единство и своей неожиданностью производит сильное впечатление.

Глава двадцать пятая

1. Когда события прошлого излагаются как бы происходящими в настоящем времени и в непосредственной близости от рассказчика, повествование уступает место непосредственному изображению действия. «Кто-то, – рассказывает Ксенофонт, – вдруг попал под коня Кира и, лежа под его копытами, поражает его в живот кинжалом. Конь подымается на дыбы, сбрасывает Кира, тот падает на землю»[1]. Этот вид повествования преимущественно предпочитает Фукидид.

Глава двадцать шестая

1. Таким же непосредственным воздействием обладает перемена лица, заставляя слушателя зачастую считать себя самого участником описываемых событий:

Ты бы сказал, что еще неусталые, свежие рати
В бой соступились, так горячо ратоборцы
сражались…[1]

и у Арата:

В месяце этом не должно в море тебе
отправляться[2].

2. Можно привести также слова Геродота: «От города Элефантины ты поплывешь вверх и достигнешь низменной равнины. А когда минуешь эту область, то, взойдя на другой корабль, плыви два дня, тогда ты попадешьв большой город, называемый Мероя»[3]. Разве ты не замечаешь, мой друг, как он овладевает твоим вниманием? Как по всем описанным местам увлекает тебя вслед за собой? Как превращает твой слух в зрение? Подобные прямые обращения вводят слушателя непосредственно в действие.

3. Но всякий раз повествование следует строить таким образом, чтобы создавалось впечатление, что беседа ведется не со всеми, а только с кем-нибудь одним.

Но Диомеда-вождя не узнал бы ты, где он
вращался…[4]

Этим ты еще сильнее воздействуешь на слушателя, заставишь его быть более внимательным и заинтересованным и, обращаясь прямо к нему, не позволишь ему забываться и отвлекаться.

Глава двадцать седьмая

1. Случается также, что писатель, рассказывая о каком-либо человеке, вдруг сам подставляет себя на его место. Подобный вид риторических фигур используется для выражения патетического стиля.

Гектор же голосом звучным приказывал ратям
троянским
Прямо напасть на суда, а корысти кровавые
бросить:
«Если же кого-либо я от судов удаленных
замечу,
Также ему уготовлю и смерть…»[1]

Гомер здесь, как обычно, ведет рассказ от себя, но данную суровую угрозу без всякого предварительного пояснения неожиданно приводит от имени разгневанного вождя.