О времени, о Булгакове и о себе

Этот рыжий в веснушках молодой человек, без сомнения, новый секретарь редакции, и я подумал, что, вряд ли безопасно отдавать ему рукопись, тем более что в нее вложены рисунки Булгакова на отдельных листах. Рыжий Толстой тотчас вытащил эти листы, и я вместе с ним впервые увидел их. Раньше я и понятия не имел, что Булгаков рисует. На сером ватмане были изображены какие-то страшные, клубящиеся пейзажи, резко и грубо прочерченные цветными фломастерами. Черное выделялось особенно.

— Вы понимаете, как важно не потерять, — сказал я.

— Теряют только то, что знают, а чего не знают, того не теряют, — сказал рыжий Толстой и тотчас засунул рукопись в ящик стола.

Я не мог ничего возразить, и мы стали спускаться к выходу по широким каменным ступеням.

— Ты меня прости, я не знал, что этот рыжий теперь секретарь, — сказал я.

— Подумаешь, важность, — сказал Булгаков.

— Рукопись — черт с ней, у меня есть второй экземпляр, а если он потеряет рисунки?

— Я нарисую новые, гораздо лучше, — ответил он. Очень хорошо, что отдал. Я никак не думал, что это так легко делается.

Я тоже удивился, что так легко, и повеселел.

Улица была узкая, как в старом немецком городе. Темные дома, темная облицовка мостовой и тротуаров. Витрины похожи на древние иконы, тускло освещенные изнутри. Мы шли медленно. Лошадей не было, хотя они иногда отражались в стеклах витрин, колеблясь и расплываясь, как в воде. Но нам было не до лошадей. Они превратились в прошлое.

Он шел опять чуть впереди. Встречных совсем не было. Но на перекрестке перед нами вырос милиционер. Он был желтый. Я вспомнил японских грузчиков в порту Иокогама.

— Ваши документы, — сказал милиционер, приближаясь.

Меня как обожгло.

— У нас документов нет. Мы идем домой.

— Где вы живете? — шепотом спросил милиционер. — А он где живет?

Я молчал. И, казалось, время остановилось. Я был в ужасе. Я не мог вспомнить, где мы живем.

— Адрес?

Милиционер почти влип в меня, я чувствовал потную теплоту его тела. Он дышал мне в рот. Булгаков стоял неподвижно и смотрел куда-то мимо меня. Как будто это его не касалось. А я не мог назвать ни его, ни своей улицы. Блеснула мысль — Пироговская. Когда-то он там жил. Но его гроб выносили совсем не оттуда, я ведь это знал, я бывал там сто раз. А сейчас не мог вспомнить, как называется улица. Нет, хуже, не мог вспомнить, где живу я.

От мучительного напряжения, чувствуя, что нависает катастрофа — и не потому только, что я не отвечу на вопрос милиционера, и тогда все пропало, а потому, что у меня что-то с головой, — именно от этого напряжения я и проснулся.

Я лежал обессиленный и весь в слезах. Сумрачный свет окружал меня. Занавеска на балконной двери чуть колыхалась. Я напрягал память. Я напрягал ее до тех пор, пока наконец не сказал самому себе отчетливо: улица Черняховского, а он давно умер и все это сон.

И тут же опять заснул. Вернее, не заснул, а провалился в сон, лицом во что-то жаркое, липкое…

Оказывается, я тянул морду лошади, но она не поддавалась, а его не было, он исчез, и я в отчаянии закричал:

— Миша! Миша!

Но его не было нигде.

Тогда я побежал, заглядывая в узкие и пустые переулки, и остановился, когда к моим ногам вплотную подкатилась морская пена.

В общем, море было тихое. Небольшой прибой беззлобно накатывал на прибрежную гальку. По мелководью скакал на коне рыжий Толстой. Солнце и брызги сверкали на нем. Он был голый и возбужденно натягивал веревку, на конце которой, вихляясь, покачивался змей, склеенный из листков моей рукописи. Рисунки Булгакова выделялись красочными пятнами, зажатые тоненькими фанерками крест-на-крест. Веревка натягивалась, и змей взлетал все выше. Рыжий Толстой, приподнимаясь на своем коне, лихо управлял змеем, и тут я понял, что новый секретарь «Заветного мира» — не секретарь, а мой дружок Петька, курносый в веснушках парень из Калуги. Я не знаю, откуда только хватало у него веревки, но его воздушное сооружение из моей рукописи взлетало все стремительнее, а потом рвануло и скрылось в черных тучах, вдруг закрывших все небо. Я ждал, что веревка, натянутая как струна, вот-вот лопнет и фанерки, скрепляющие листы, полетят кувырком, разламываясь, разрываясь, неведомо куда, но тут я увидел, что наверху, над морем, стоит фигура в длинном летнем пальто и, сняв шляпу, машет мне, зовет меня. Я дико обрадовался и хотел побежать, но ноги мои словно приросли. Я не мог двинуться. Я не мог оторваться, как будто на мне висели пудовые камни, но все-таки я побежал. Я бежал и в то же время не бежал. Одна мысль пронзила меня — что он опять исчезнет, и опять я не найду его. Буду искать и не найду. Ноги ужасно отяжелели, и я опять закричал:

— Миша!

Но голос мой не издал звука.

Я кричал, кричал, кричал и, кажется, именно в этот момент проснулся окончательно. Ничего кошмарного вроде не происходило, но я пережил кошмар. В чем он заключался, объяснить не могу, но записываю этот сон без прикрас и без всяких додуманных символов, как это обычно бывает, когда рассказывают и записывают сны. Так и записал.

22 апреля 1970 года.

Ялта

ПРИЛОЖЕНИЕ