О всех созданиях – больших и малых

Все произошло примерно как обычно. Я вошел в стойло жеребенка, прицепил намордник к его недоуздку, а потом неторопливо вывел его на ровное мягкое место на лугу. Я отдал короткий, привязанный к недоуздку повод работнику, а сам налил первую половину унции хлороформа на губку и следил, как жеребенок нюхает незнакомый запах и встряхивает головой. Работник медленно вел его по кругу, а я добавлял капли хлороформа, пока жеребенок не начал спотыкаться и пошатываться; это всегда длилось несколько минут, и я уверенно дожидался непременной реплики Зигфрида. И не был разочарован.

– Знаете, Джеймс, он не ляжет. Как по-вашему, не подвязать ли ему переднюю ногу?

Я, по обыкновению, разыграл глухоту, и несколько секунд спустя жеребенок в последний раз покачнулся и рухнул набок. Зигфрид, изнывавший от невольного безделья, не потерял и секунды.

– Сядьте ему на голову!.. Накиньте веревку на ту заднюю ногу и вытяните ее вперед! Подайте мне вон то ведро с водой! И побыстрее!

Ошарашивающий переход! Секунду назад – благостная тишина и покой, а теперь работники заметались во всех направлениях, натыкаясь друг на друга, подстегиваемые воплями Зигфрида.

Прошло тридцать лет, я все еще укладываю лошадей для Зигфрида, и он все еще говорит: «Джеймс! Он не ляжет!»

Теперь я чаще всего ввожу внутривенно тиопентон, и он укладывает лошадь примерно за десять секунд. Казалось бы, у Зигфрида просто нет времени произнести свою реплику, но обычно он вставляет ее где-то между седьмой и десятой секундой.

В то утро речь шла о рваной ране. И очень серьезной, потребовавшей общего наркоза. Жеребенок, сын породистой охотничьей кобылы, носился галопом по своему загону, и вдруг ему приспичило выбраться в широкий мир. Чтобы перепрыгнуть туда, он выбрал единственный острый кол в изгороди, и острие вонзилось ему между передними ногами. Стараясь высвободиться, он так разворотил область груди, что она приобрела сходство с товаром мясной лавки: кожа повсюду разорвана, большие грудные мышцы висят, словно рассеченные резаком.

– Переверните его на спину, – сказал Зигфрид. – Вот так.

Он взял зонд с лежащего на траве подноса и тщательно исследовал рану.

– Кость не повреждена, – пробурчал он, внимательно вглядываясь вглубь раны. Потом взял пинцет, извлек весь мусор, какой сумел обнаружить, и обернулся ко мне. – Осталось только зашить, хотя работы будет много. Можете этим заняться, если хотите.

Когда мы поменялись местами, мне показалось, что он рассчитывал на что-то более интересное и теперь был разочарован. Вряд ли он поручил бы мне сложную операцию. Но едва я взял иглу, как в памяти у меня всплыл разрез в собачьем желудке. Возможно, это проверка моей неэкономности. Ну, на этот раз я остерегусь!

Я вдел в иглу минимально короткий кусок кетгута, вонзил иглу в надорванную мышцу и с усилием пришил ее куда следовало. Но на завязывание одного узла, потом второго, потом третьего ушло по меньшей мере втрое больше времени, чем потребовал бы непрерывный шов. Однако я упорствовал. Меня предостерегли, и я не желал выслушивать еще одну нотацию.

Таким способом я наложил полдюжины швов и тут ощутил, что на меня накатываются волны. Мой патрон стоял на коленях на шее жеребенка совсем рядом со мной, и пенные валы неодобрения обрушивались на меня с предельно близкого расстояния. Я продержался еще два шва, и вдруг Зигфрид яростно зашептал:

– Что вы, собственно, делаете, Джеймс?

– Ну-у, шью. О чем вы?

– Но чего вы возитесь с этими обрывками кетгута? Мы проторчим здесь весь чертов день!

Я кое-как затянул еще один узелок на мышце.

– Ради экономии, – добродетельно шепнул я в ответ.

Зигфрид вскочил с шеи, словно жеребенок его укусил.

– Я больше не вынесу! Ну-ка, дайте мне!

Он подошел к подносу, выбрал иглу, ухватил кончик кетгута, торчавший из банки, и широким взмахом руки извлек гигантскую петлю кетгута, так что катушка внутри банки бешено завертелась, словно катушка спиннинга, когда клюет большой лосось. Он вернулся к жеребенку, слегка спотыкаясь, потому что кетгут обматывал ему лодыжки, и начал шить. Что было непросто, так как, даже вытягивая руку во всю длину, он не затягивал шов достаточно туго, а потому то вставал, то снова садился. К тому времени, когда он закрепил мышцы в их нормальном положении, дыхание у него перешло в пыхтение, а на лбу я заметил бисеринки пота.

– Тут откуда-то кровь сочится, – буркнул он, снова навестил поднос, где свирепо разодрал кусок ваты.

Волоча по лютикам концы мохнатых лент, он вернулся и промокнул рану, смяв все это богатство ваты в один ком. И снова к подносу.

– Немножко йодоформа, прежде чем зашивать кожу, – сказал он небрежно, схватил двухфунтовую картонку, секунду подержал ее над раной, а затем принялся сыпать порошок, судорожно дергая кистью.

Изрядное количество порошка действительно попало на рану, но куда больше его рассыпалось по телу жеребца, по моему телу, по лютикам, а особенно широкий взмах окутал облаком потное лицо человека, державшего веревку, привязанную к ноге. Когда он перестал кашлять, то уже удивительно смахивал на «белого» клоуна в цирке.