О всех созданиях – больших и малых

Я словно опять слышу, как Джордж Уилкс, аукционщик, вдруг объявил однажды вечером в "Гуртовщиках":

– Такого отличного бар-терьера я еще не видывал!

И, нагнувшись, он потрепал косматую голову Тео, торчавшую из-под соседнего табурета.

Я подумал, что определение "бар-терьер" очень подходит Тео. Это был небольшой песик, в основном белый, если не считать нелепых черных полосок по бокам, а его морда тонула в пушистой шерсти, которая делала его очень симпатичным и даже еще более загадочным.

Поль Котрелл поглядел на него со своего высокого табурета.

– Что он про тебя говорит, старина? – произнес он утомленно, и при звуке любимого голоса песик, виляя хвостом, выскочил из своего убежища.

Тео значительную часть своей жизни проводил между четырьмя металлическими ножками табурета, облюбованного его хозяином. Конечно, я и сам заходил сюда с Сэмом, моим псом, и он пристраивался у меня под табуретом. Но это случалось редко, от силы два раза в неделю, а Поль Котрелл каждый вечер с восьми часов сидел в "Гуртовщиках" перед пинтовой кружкой у дальнего конца стойки, неизменно сжимая в зубах маленькую изогнутую трубку.

Для человека умного, образованного и далеко еще не старого – он был холостяком лет под сорок – подобное прозябание казалось непростительно бесплодным.

Когда я подошел к стойке, он обернулся ко мне:

– Здравствуйте, Джим. Разрешите угостить вас?

– Буду очень благодарен, Поль, – ответил я. – Кружечку.

– Ну и чудесно! – Он взглянул на буфетчицу и произнес с непринужденной учтивостью: – Мойра, можно вас побеспокоить?

Мы попивали пиво и разговаривали. Сначала о музыкальном фестивале в Бротоне, а потом о музыке вообще. И в этой области, как во всех других, которых мы касались, Поль, казалось, был очень осведомлен.

– Значит, Бах вас не слишком увлекает? – лениво спросил он.

– По правде говоря, не очень. Некоторые вещи – безусловно, но в целом я предпочитаю более эмоциональную музыку. Элгар, Бетховен, Моцарт. Ну и Чайковский, хотя вы, снобы, наверное, поглядываете на него сверху вниз.

Он пожал плечами, пыхнул трубочкой и, приподняв бровь, с улыбкой посмотрел на меня. Я поймал себя на мысли, что ему очень не хватает монокля. Но он не стал петь хвалы Баху, хотя, по-видимому, предпочитал его всем другим композиторам. Он вообще никогда ничем не восторгался и выслушивал мои излияния по доводу скрипичного концерта Элгара с той же легкой улыбкой.

Поль Котрелл родился в южной Англии, но местные старожилы давно простили ему этот грех, потому что он был приятен, остроумен и, сидя в своем излюбленном уголке в "Гуртовщиках", радушно угощал всех знакомых. Меня особенно привлекало его чисто английское обаяние, легкое и небрежное. Он всегда был спокоен, безупречно вежлив и застегнут на все пуговицы.

– Раз уж вы здесь, Джим, – сказал он, – так нельзя ли попросить вас взглянуть на лапу Тео?

– С удовольствием. (Такова уж профессия ветеринара: всем кажется, что в часы отдыха для него нет ничего приятнее, чем предлагать советы или выслушивать описание симптомов.) Давайте его сюда.

– Тео! – Поль похлопал себя по коленям, и песик, радостно блеснув глазами, мгновенно вспрыгнул на них. Как всегда, я подумал, что Тео следовало бы сниматься в кино: эта мохнатая смеющаяся мордочка завоевала бы все сердца. Такие собаки – неотразимая приманка для кинозрителей в любом уголке мира.

– Ну-ка, Тео, – сказал я, забирая его на руки. – Так что с тобой?

Поль указал мундштуком трубки на правую переднюю лапу:

– Вот эта. Он последние дни что-то прихрамывает.

– Ах так! – Я перевернул Тео на спину и засмеялся. – Сломанный коготь, только и всего. Наверное, неудачно наступил на камень. Минуточку! – Я сунул руку в карман за ножницами, без которых не выходил из дома, щелкнул ими – и операция была закончена.

– Только и всего? – спросил Поль.

– Да.

Насмешливо вздернув бровь, он поглядел на Тео.

– Из-за такой безделицы ты поднял столько шума? Иди-ка на место! – И он щелкнул пальцами.

Песик послушно спрыгнул на ковер и скрылся в своем убежище под табуретом. И в эту секунду я вдруг понял суть обаяния Поля – обаяния, которое так часто внушало мне восхищение и зависть: он ничего не принимал слишком близко к сердцу! Своего пса он, конечно, любил – повсюду брал его с собой, регулярно гулял с ним по берегу реки, – но в нем не чувствовалось той озабоченности, той почти отчаянной тревоги, какую я часто замечал у хозяев собак, даже если речь шла о самом пустячном заболевании. Вот у них сердце болело – как и у меня самого, когда дело касалось моих собственных четвероногих друзей.

И разумеется, Поль был совершенно прав. Зачем осложнять себе жизнь? Отдавая сердце, становишься таким беззащитным! А Поль шел своим путем, спокойный и неуязвимый. Обаятельная небрежность, непринужденная вежливость, невозмутимость – все это опиралось на самый простой факт: его ничто не задевало по-настоящему!