О всех созданиях – больших и малых

К нам подошла величественная фигура с белой бабочкой и во фраке. Со своей гривой седых волос, нависавшей над бровями, мощной талией, орлиным носом и высокомерным выражением на лице он напоминал римского императора. Его глаза понимающе осмотрели меня, и он бесстрастно спросил:

— Нужен столик?

— Да, пожалуйста, — пробормотал я, чуть не назвав его «сэром» в ответ. — Столик на двоих.

— Вы остаетесь, сэр? — спросил он.

Вопрос озадачил меня. Как же я смогу пообедать, если не останусь?

— Да, остаюсь.

Император сделал пометку в своей книжечке.

— Сюда, пожалуйста.

Он с огромным достоинством двинулся между столиками, а мы с Хелен робко следовали в его кильватере. Идти до столика было далеко, и я пытался игнорировать поворачивающиеся в мою сторону головы, пытавшиеся разглядеть меня получше. Больше всего меня беспокоил клин, который вшила миссис Холл, мне казалось, он светится сзади, как фонарь, который открывает короткий пиджак. Он буквально жег огнем мои ягодицы, когда мы прибыли на место.

Столик стоял в уютном месте, и нас окружил рой официантов; они отодвинули стулья, посадили нас, встряхнули салфетки и положили их нам на колени. Когда они исчезли, император вновь принялся за дело. Он занес карандаш над своим блокнотом.

— Могу я узнать, в каком номере вы остановились?

Я с трудом сглотнул и уставился на него из моей

опасно натянувшейся рубашки.

— Какой номер? Я не живу в гостинице.

— Ах, вот как, вы не остаетесь!

Он окинул меня взглядом, в котором светилось ледяное презрение, и что-то с ненужной силой вычеркнул из своей книжечки. Затем шепнул что-то официантам и зашагал прочь.

И вот тогда меня охватило чувство обреченности. Черное облако над моей головой сгустилось и опустилось на меня, покрыв плотной тучей страданий. Вечер превращался в катастрофу, но дела, возможно, могли быть еще хуже. Я, видимо, рехнулся, когда пришел в такое шикарное место, вырядившись как уличный комедиант. Мне было адски жарко в этом отвратительном костюме, а застежка воротника злобно впивалась в шею.

Я взял у официанта меню и пытался держать его так, чтобы он не видел траур под моими ногтями. Все было написано по-французски, в котором я бессилен, и слова по большей части ничего не значили для меня, однако мне все же удалось заказать мясо, и, пока мы ели, я пытался завязать разговор. Но паузы, заполненные пустотой, становились все длиннее, и казалось, только мы с Хелен храним молчание, когда все вокруг смеются и беседуют.

Хуже всего было то, что какой-то внутренний голос твердил мне, что на самом деле Хелен не хотела никуда идти со мной и согласилась только из вежливости, а теперь ждет не дождется, когда же закончится скучный вечер.

Возвращение домой стало полной катастрофой. Мы тупо смотрели вперед на освещаемую фарами дорогу, которая петляла между холмов. Мы обменивались случайными словами, но потом снова воцарялось напряженное молчание. К тому времени, когда мы подъехали к ферме, у меня разболелась голова.

Мы обменялись рукопожатиями, и Хелен поблагодарила меня за приятный вечер. Ее голос дрожал, а освещенное лунным светом лицо выглядело взволнованным и потерянным. Я пожелал ей доброй ночи, сел в машину и уехал прочь.

Слабые тормоза

Если бы у моей машины имелись тормоза, то, конечно, я упоенно полюбовался бы видом на деревушку Уортон с плоской вершины холма. Старинные каменные домики, прихотливо разбросанные вдоль речки, создавали приятный серый узор на зеленом дне долины, а подстриженные газоны в садиках смягчали суровость крутых голых склонов по ту сторону долины.

Но живописность этой картины портилась мыслью, что вот сейчас я начну спускаться под уклон по дороге, а там меня подстерегают два поворота почти под прямым углом. С того места, где я стоял, дорога эта смахивала на коварную змею, извивающуюся чуть ли не по отвесной стене. А, как я уже упомянул, у моей машины отсутствовали тормоза.

Разумеется, первоначально автомобиль был снабжен этим приспособлением, предназначенным останавливать его, и в течение почти года, как я на нем ездил, яростное вдавливание педали в пол достигало желанной цели, хотя при этом машина и елозила по дороге. Но последнее время тормоза отзывались на мои настояния все слабее, а теперь и вовсе отказали.

Во время постепенного их захирения я несколько раз доводил это обстоятельство до сведения Зигфрида, и он сочувственно принимал его к сердцу.

— Так не годится, Джеймс! Я поговорю об этом с Хэммондом. Предоставьте это мне.

И через несколько дней, когда я снова воззвал к нему:

— О Господи! Ну разумеется. Я же собирался договориться с Хэммондом! Не волнуйтесь, Джеймс. Я этим займусь.

Наконец я был вынужден сообщить ему, что, как я ни жму на педаль, толку никакого и у меня есть только один способ остановить машину: внезапно поставить первую передачу.

— Скверно, скверно, Джеймс. Такая незадача для вас. Но ничего, я все устрою.