О всех созданиях – больших и малых

Мне не нравилась эта работа, а операций бывало в сезон до сотни, и они омрачали и эту, и многие последующие весны. В течение многих поколений эта операция проводилась путем заваливания жеребенка и связывания его ног, примерно так же, как укладывают курицу перед тем, как поставить ее в духовку. Это было несколько трудоемко, но животное полностью обездвиживалось, и появлялась возможность сосредоточиться исключительно на работе. Но к тому времени, когда я получил диплом, распространение получила стоячая кастрация. Она заключалась в набрасывании петли на верхнюю губу жеребенка, инъекции местного анестетика в каждое яичко и проведении собственно операции. Конечно, так было гораздо быстрее.

Очевидным неудобством в этом случае было то, что опасность получить ранение как ветеринару, так и его помощникам возрастала десятикратно, но, несмотря на это, метод становился все более популярным. Местный фермер по имени Кенни Брайт, считавший себя продвинутым мыслителем, принял свои меры, чтобы распространить его и в нашей округе. Он пригласил специалиста по лошадям майора Фарли, чтобы тот провел показательную операцию на одном из его стригунков. Посмотреть на процедуру собралась большая толпа фермеров. Кенни, с самодовольным видом державший петлю, обводил взглядом собравшихся, а его протеже готовился продезинфицировать место операции. Однако, как только майор коснулся мошонки антисептиком, жеребенок встал на дыбы и передней ногой нанес мощный удар по его черепу. Майора вынесли с переломанным черепом, воспользовавшись дверью вместо носилок, и он долгое время провел в больнице. Остальные фермеры не переставали смеяться, но происшествие не остановило их, и кастрация стоя продолжала распространяться.

Я уже говорил, что так было быстрее. Но это тогда, когда все шло гладко, но бывало и так, что жеребенок брыкался, кидался на нас. Девять раз из десяти операция никаких затруднений не вызывала, но на десятый превращалась в родео. Не знаю, как все это действовало на других ветеринаров, но я в такие дни с утра внутренне весь сжимался.

Разумеется, причина отчасти заключалась в том, что я не был, не стал и никогда не стану лошадником. Определить точный смысл этого понятия трудно, но я убежден, что лошадниками либо рождаются, либо становятся в раннем детстве. А мне было далеко за двадцать, и я понимал, что мое время для этого давно прошло. Я знал болезни лошадей и полагал, что могу неплохо их лечить, но дар истинного лошадника уговаривать, успокаивать и подчинять себе лошадь не был мне дан. Я даже не пытался себя обманывать.

Вне всякого сомнения, лошади чувствуют это, а потому я оказывался в невыгодном положении. Коровы — дело другое: им все равно. Если корове захочется вас брыкнуть, она вас брыкнет. Ее совершенно не трогает, знаток ли вы коров или нет. Но лошади — те чувствуют.

А потому, когда в такие утра я начинал объезд и у меня за спиной на заднем сиденье стучали и звякали уложенные на эмалированном подносе инструменты, настроение у меня сразу падало. Будет ли он бесноваться или вести себя тихо? Крупный он или не очень? Я не раз слышал, как мои коллеги небрежно утверждали, что предпочитают крупных жеребят. Двухлетки куда приятнее, говорили они, легче наложить щипцы. Но сам я твердо знал одно: мне жеребята нравятся маленькие, и чем меньше, тем лучше.

Как-то утром, в самый разгар сезона, когда я был по горло сыт конским племенем, Зигфрид, уходя, окликнул меня:

— Джеймс, поезжайте в Уайт-Кросс к Уилкинсону. У него лошадь с опухолью на животе. Прооперируйте. Если можно, сегодня или когда вам будет удобно. Я оставляю ее на вас.

Злясь на судьбу, которая подложила мне этот сюрприз сверх сезонной работы, я прокипятил скальпель, щипцы и шприц, уложил их на поднос рядом с коробочкой пузырьков кокаинового раствора, йодом и антистолбнячной сывороткой и отправился на ферму.

Всю дорогу поднос зловеще погромыхивал у меня за спиной. Этот звук всегда отдавался в моих ушах, как барабаны рока. Я по обыкновению прикидывал, какой окажется эта лошадь. А вдруг стригунок? У них иногда бывают такие небольшие болтающиеся опухоли — фермеры еще называют их ежевичкой. На протяжении шести миль я успел создать умилительный образ жеребеночка с кроткими глазами, отвислым животом и буйно разросшейся гривой. Зиму он перенес плохо, скорее всего мучается глистами и даже на ногах еле держится от слабости.

Во дворе фермы стояла тишина. Там не было никого, кроме мальчугана лет десяти, который не знал, куда ушел хозяин.

— Ну а лошадь где? — спросил я.

Он кивнул на конюшню.

— Вон там.

В глубине я увидел стойло с металлической решеткой, венчавшей деревянные стенки. Оттуда донеслось басистое ржание, затем фырканье и наконец громовые удары копыт в стену. У меня по коже поползли мурашки. Нет, там явно был не жеребенок.