О всех созданиях – мудрых и удивительных

Разумней было бы сразу предупредить его, что я не способен угнаться за ним, но какая-то дьявольская гордость понуждала меня держаться с ним наравне. Я убежден, что он вовсе не думал о том, чтобы уязвить меня. Как всякий фермер, он просто старался поскорее покончить с одной работой, прежде чем взяться за другую. В перерыве на обед он поглядел на меня с некоторым сочувствием: рубашка прилипла к моей спине, рот был разинут, грудь ходила ходуном.

– У тебя дело спорится, Джим, – сказал он затем и, словно только теперь заметив мое состояние, неуклюже переступил с ноги на ногу. – Я знаю, вы, городские ребята, к такой работе непривычны, а… ну… тут не в силе суть, а в сноровке.

Когда вечером мы возвращались в лагерь, я слышал, как на заднем сиденье охают мои товарищи. Им тоже досталось, хотя и не так, как мне.

Через несколько дней я приноровился, и, хотя все еще напрягал силы до предела, опасность рухнуть без чувств от слабости мне больше не угрожала.

Мистер Эдвардс заметил это и дружески похлопал меня по плечу.

– Что я тебе говорил? Вся суть в сноровке!

Но меня ожидало новое адское испытание, когда мы начали укладывать скирды. Вскидывай вилами снопики на повозку, привязывай веревкой, потом снова поднимай их выше и выше, по мере того как скирда росла. Я с ужасом обнаружил, какой легкой была первая укладка снопиков.

В этой работе приняла участие и миссис Эдвардс. Она стояла рядом с мужем наверху скирды и ловко передавала снопики ему, а он укладывал их как положено. Я снизу занимался неквалифицированным трудом, надрываясь, как никогда в жизни. Спину ломило, рукоятка вил натирала ладони до пузырей.

Я никак не успевал, так что мистер Эдвардс спрыгивал помочь мне: схватывал вилы и небрежным поворотом кистей отправлял снопики наверх.

На меня он поглядел прежним взглядом и вновь ободрил:

– У тебя уже получается, Джим. Все дело в сноровке.

Но было и множество плюсов. Главный, что я вновь был среди обитателей фермы. Миссис Эдвардс, никак внешне этого не показывая, явно старалась пригреть четырех городских мальчишек, совсем растерявшихся вдали от дома, и каждый вечер кормила нас дивным ужином. Она была брюнеткой, как и ее муж; большие глаза приветливо улыбались, как и губы. А фигура у нее выглядела одновременно и худощавой, и величавой. Шансов растолстеть у нее было мало – ведь она работала не покладая рук. Если не скирдовала наравне с мужчинами, так стряпала и ставила хлеб, опекала детей и наводила чистоту в своем типично деревенском доме.

Эти ужины стоили того, чтобы предвкушать их весь день, а потом бережно хранить в памяти. Пироги с крольчатиной, зеленая фасоль и картошка с собственного огорода. Тарталетки с черникой, яблочные шарлотки и кувшин густых сливок – поливать их по собственному вкусу. Домашний хлеб и домашний сыр.

Мы все четверо наслаждались такой переменой после харчей ВВС. Говорят, летчиков кормят лучше по сравнению с любым другим родом войск, и я верю этому, однако вскоре все блюда приобрели какой-то общий вкус. Возможно, причина в том, что еду готовят в котлах сразу на всех, но она надоедала довольно быстро.

Сидя за кухонным столом, глядя, как хлопочет миссис Эдвардс, как насыщается ее муж, глядя на их детей – десятилетнюю черноглазую девочку, обещающую унаследовать миловидность матери, и восьмилетнего крепыша, загорелого, как его отец, – я вновь и вновь повторял про себя, что это люди, каких поискать.

Мудрые экономисты, убеждающие нас, что мы не нуждаемся в собственном сельском хозяйстве, что наши фермы следовало бы превратить в национальные парки, по-видимому, игнорируют довольно-таки очевидный факт: недружественная страна может за неделю принудить нас угрозой голода к чему угодно. Но мне кажется, еще большей трагедией была бы утрата такого костяка нации, как Эдвардсы.

День клонился к вечеру, и я чувствовал себя вымотанным даже больше обычного. Миссис Эдвардс жонглировала снопиками, словно они ничего не весили, а я пыхтел и кряхтел. Тут фермера позвали к телящейся корове, и, беззаботно спрыгнув со скирды, он потрепал меня по плечу.

– Ничего, Джим, – засмеялся он, глядя, как я тяжело опираюсь на вилы. – Сноровка, вот в чем суть.

Час спустя, когда мы вошли в кухню, миссис Эдвардс сказала:

– Муж еще в коровнике. Видно, с ней что-то неладно.

Я остановился на пороге.

– Ничего, если я пойду посмотрю, как там дела?

– Конечно, если хотите. – Она улыбнулась. – Я пригляжу, чтоб ваш ужин не остыл.

Я пересек двор и вошел в коровник. Один из старичков держал хвост крупной коровы редполской породы и мирно попыхивал трубочкой. Мистер Эдвардс, голый по пояс, засунул руку в корову по самое плечо. Он был совсем не похож на себя. Спина и грудь лоснились от испарины, с кончика носа капал пот, стекая со лба. Рот у него был разинут, и он тяжело дышал, как будто вел невольную борьбу с чем-то внутри.

Он посмотрел на меня остекленевшими глазами, но от напряжения как будто не сразу меня заметил, а потом хрипло пробормотал:

– А, Джим! Тут мне возиться и возиться!

– Сочувствую. А что такое?

Он начал было отвечать, но тут же лицо у него перекосилось.