О всех созданиях – прекрасных и удивительных

Когда я добрался до места, пони водили по двору. Хозяин, кассир моего банка, виновато мне улыбнулся.

— Ради бога, извините, мистер Хэрриот, что я вытащил вас из постели, но я все надеялся, что боль пройдет сама собой. Мы так расхаживаем уже третий час. А стоит остановиться, как он норовит покататься по земле.

— Вы поступили совершенно правильно, — сказал я. — Не то дело могло кончиться заворотом кишок.

Я осмотрел маленькую лошадку и успокоился. Температура нормальная, пульс хорошего наполнения, а в животе прослушивались только типичные звуки спазматической колики.

Ему требовалось хорошенько прочистить кишечник, но прежде мне пришлось немного поломать голову над тем, какую дозу ареколина следует дать этому лилипуту лошадиного рода. В конце концов я вычислил, что оптимальной должна быть одна восьмая грана, и сделал инъекцию в мышцу шеи. Несколько секунд пони сохранял типичную для колик позу: подгибал все четыре ноги и приседал то на правую заднюю, то на левую. Потом попытался лечь.

— Поводите его опять, только медленно, — сказал я, ожидая первых признаков того, что ареколин начинает действовать. Ждать мне пришлось недолго: пони зачавкал, захлюпал губами, и вскоре с них уже повисли длинные нити слюны. Все шло, как полагается, но я продолжал наблюдать за ним, и вот через четверть часа он наконец задрал хвост и заметно облегчился.

— Ну, все в порядке, — сказал я, — а потому я поеду. Но если боли не пройдут, обязательно позвоните.

За деревней шоссе делало крутой поворот, а за ним начинался длинный прямой подъем к аббатству. Там, куда в эту секунду еле дотягивались лучи моих фар, лежало место, где призрак, по утверждению всех очевидцев, переходил дорогу и скрывался в темной полосе деревьев. На вершине холма, уступая неожиданному порыву, я съехал на обочину и вылез из машины. Да, то самое место! На опушке в ярком лунном свете гладкие стволы буков словно испускали фосфорическое сияние, а в вышине поскрипывали под ветром гнущиеся ветви.

Я вошел в лесок, вытянув перед собой руку, и опустил ее, только когда выбрался из него на дальней опушке. Передо мной лежали развалины Рейнесского аббатства.

Живописные его руины до этой осенней ночи прочно ассоциировались для меня с погожими летними днями, когда солнце нагревало старые камни изящных арок, с веселыми голосами, с детьми, играющими на траве. Но теперь была половина третьего ночи, кругом — ни души, а в лицо мне дул леденящий ветер, предвестник зимы. Меня охватила тоска одиночества.

В холодном лунном блеске все обретало зловещую четкость. И в то же время окутанные тишиной ряды уходящих в темное небо колонн, отбрасывавших на дерн бледные тени, казались призрачными. В дальнем конце в глубокой тени чернели провалы — остатки келий. Внезапно заухала сова, и тишина стала еще более тяжелой, еще более зловещей.

По коже у меня побежали мурашки, я почувствовал, что мне, живому человеку, не место среди этого угрюмого наследия минувших столетий. Я быстро повернулся и побежал через лесок, натыкаясь на стволы, спотыкаясь о корни, путаясь в кустах, и, когда наконец добрался до машины, меня била дрожь и я дышал с трудом, словно пробежал добрую милю. Каким облегчением было захлопнуть дверцу, включить зажигание и услышать знакомое урчание мотора!

Десять минут спустя я был уже дома и взбежал по лестнице в надежде наверстать упущенные часы сна. Открыв дверь своей комнаты, я щелкнул выключателем, но, к моему удивлению, свет не вспыхнул. И вдруг я окаменел.

У окна в озерце лунного сияния стоял монах. Монах в коричневом одеянии, неподвижный, со склоненной головой, с ладонями, сложенными у груди. Лицо его было обращено ко мне, но под опущенным капюшоном я не увидел ничего, кроме жуткой черноты.

Я перестал дышать. Приоткрыл рот, но не смог издать ни звука. А в мозгу билась одна-единственная мысль: значит, все-таки привидения существуют!

Вновь мой рот полуоткрылся, но на этот раз из него вырвался хриплый крик:

— Кто тут, во имя всего святого!

В ответ загробный голос произнес глухим басом:

— Тристааан!

Сознания я, кажется, не потерял, но на кровать все-таки рухнул, я не мог вздохнуть, в ушах у меня гремела кровь. Как сквозь сон я увидел, что монах взобрался на стул и, похихикивая, ввинчивает лампочку в патрон. Затем он повернул выключатель и сел рядом со мной на кровати. Откинул капюшон, закурил сигарету и посмотрел на меня, давясь от хохота.

— Джим, ей-богу, это было чудесно! Даже лучше, чем я ожидал.

А я сипло прошептал, не спуская с него глаз:

— Но ты же в Эдинбурге…

— Как бы не так, старина! Я быстро провернул все дела, благо особенно-то и делать было нечего, и вернулся. Только вошел — и вижу: ты идешь по саду. Еле успел вывернуть лампочку и напялить балахон. Не упускать же было такой случай!

— Пощупай мне сердце, — пролепетал я.

Тристан прижал ладонь к моим ребрам, ощутил бешеные удары, и по его лицу скользнула тень озабоченности.