О западной литературе

Согласно справедливому наблюдению Вик. Ерофеева (автора предисловия к советскому изданию «Лолиты», но здесь я имею в виду его статью о Набокове в «Вопросах литературы». 1988. № 10), Набоков отказался от поисков коллективного «я» как по вертикали (т. е. от религии, такие поиски были характерны в особенности для символистов), так и по горизонтали (того «я», которое вошло бы в «мы» современников, единомышленников и т. п.), что привело к гипертрофии «я», к его, добавлю уже от себя, чудовищности. Сама теория артистического своеволия, которую писатель исповедовал и проповедовал на протяжении всей жизни, восходит к знаменитому «или мне чаю не пить». Пить, разумеется, пить – и мы испытываем наслаждение, будучи призваны на этот пир мастерства, – но призвали нас отнюдь не всеблагие. И далеко не всеблагой.

Тень Достоевского (вернее, самых темных слухов о Достоевском, связанных с печально известным письмом Страхова Толстому) витает и над образом Лолиты. Любопытно, кстати, что в одном из рассказов Станислава Лема машинный переводчик будущего, запрограммированный на перевод полного собрания сочинений Достоевского, вдруг начинает творить сам – и выдает на-гора в безошибочно узнаваемой манере Достоевского порнографический роман «Девочка».

Один из отвергнувших рукопись «Лолиты» американских издателей предложил Набокову (если это опять-таки не мистификация) переделать роман, превратив нимфетку в мальчика. Предложение не такое абсурдное, как может показаться на первый взгляд. Ведь основная тема романа – не любовь к девочке, а ненависть к женщине! К женской плоти, к женской душе, к женскому образу поведения. Лолита и другие нимфетки, мелькающие там и сям на страницах романа, хороши не тем, что они девочки, а тем, что женское начало в них еще не возобладало. Высокая поэзия неженственности – нимфеточности – контрастирует в романе с эстетикой примитивного и отталкивающе-безобразного, в которой изображается все женственное и женское: «И когда путем жалких, жарких, наивно-похотливых ласок, она, эта женщина с царственными сосцами и тяжелыми лядвиями подготовляла меня к тому, чтобы я мог наконец выполнить свою еженочную обязанность, то я и тут еще пытался напасть на пахучий след нимфетки, несясь с припадочным лаем сквозь подсед дремучего леса».

Отвращение к женщине следом улиты (как сказал бы любимый Набоковым, если ему верить, Марсель Пруст) проходит сквозь все произведения Набокова (может быть, единственное – и потому вдвойне удивительное – исключение – рассказ «Весна в Фиальте»).

К женщине, имя которой пошлость и которая иначе, чем предельно пошлой, не изображается. Есть, правда, и череда других – возвышенных – подруг в русских романах писателя, но так они бесплотны и стерильны, словно нарочно созданы для того, чтобы заполнить зияющую и веющую холодом мертвецкой пустоту. Да и возвращаясь к тексту «Лолиты», нельзя не отметить сравнительной слабости эротических (постельных, хотя не все они происходят в постели) сцен – и особенно по контрасту с блестяще воссозданной атмосферой эротического томления и ожидания. Любителю бабочек нашлось бы о чем потолковать с венским психиатром, недаром же он так не торопился к нему на прием. Маньяк Гумберт, разумеется, пародия – но на кого? И хотя на первый взгляд ничто не роднит этот персонаж с его создателем (кроме возведенного в абсолют эгоцентризма), он все же не может не быть двойником писателя. Пародийно сниженным, но тем не менее двойником. Правда, применительно к Набокову критика предпочитает говорить о лжедвойниках, но что сие значит, мне не ведомо.

И при всем при этом «Лолита», разумеется, блестящая книга. Завораживающая книга. Гениальная книга. Книга подобная зеркальному сверкающему щиту, при помощи которого Персею удалось сразить Медузу Горгону, так ни разу и не заглянув в ее умерщвляющие все живое глаза. Но у Персея был еще и меч – иначе поединок с Горгоной закончился бы в лучшем случае вничью. Так – вничью – и заканчивается «Лолита».

«Пнин» – роман без убийства. Не кровь льется в нем, а красные чернила из пузырька, опрокинутого при неудачной попытке самоубийства (какими-то таблетками) героиней романа Лизой Боголеповой. Впрочем, именно струйка красных чернил ее в итоге и спасает: чернил, принятых друзьями Лизы за кровь.

«Пнин» – роман-убийство, причем убийство двойное. Заглавного героя, чудаковатого профессора и незадачливого мужа, убивает само повествование: вышвырнув его из настоящего, перечеркнув или украв прошлое, а в утешение отправив «вверх по сверкающей улице, которая, сколько можно было разглядеть, суживалась в золотую нитку в мягком тумане, где череда холмов скрашивала даль, и где просто невозможно предсказать, какое чудо случится».