О завтрашнем дне не беспокойтесь

— Ура!!! — закричал Фишман. И кстати. Потому что тост заканчивался именно этим радостным возгласом. Осушив пластмассовый стаканчик до дна, Фишман заявил, что теория относительности — полный отстой, однако, ему почему-то хочется спать. Затем он смело полез на свободную верхнюю полку. Когда же Мелисса попыталась его убедить в том, что ему лучше остаться внизу, ворчливо ответил, что его просто бесит, когда вокруг него кто-то ходит в то время, когда он спит. Наконец, приняв удобное для отхода ко сну положение тела, относительно горизонтальной плоскости верхней полки, Фишман чихнул, высморкался в полотенце, зевнул, а потом, неожиданно, вслух, процитировал Владимира Семеновича Высоцкого:

«Я не помню, кто первый сломался, —
Помню, он подливал, поддакивал, —
Мой язык, как шнурок, развязался —
Я кого-то ругал, оплакивал…»

Услышав это, Павлов похолодел, сразу прочувствовав стихотворение великого советского барда о «стукаче» из Вологды. «Неужели Фишман догадался, что я не случайный попутчик, а засланный казачок?», — тревожно пронеслось у него в голове. Но тут Мелисса вывела его из состояния душевного волнения предложением сходить на перекур. Чтобы не терять престиж, Павлов открыл представительский портфель-дипломат и подарил ей пачку сигарет марки Winston, что вызвало с ее стороны неподдельную радость или, можно даже сказать, восхищение. Момент дарения не прошел незамеченным со стороны Наденьки, которая сразу же отложила скучный толстый журнал в сторону. «Так нечестно! Я тоже разделяю ценности потребительского общества», — плаксивым голосом сказала она. И, вот, они, втроем, пришли в тамбур и закурили. Обсудив достоинства заграничного табака в противоположность пахнущей навозом «Явы», они перешли к обсуждению актуальной для граждан необъятной страны СССР темы товарного дефицита. При этом они выразили единодушное мнение о том, что в Москве, в принципе, можно достать все, что угодно, если знать в каком подземном переходе или в комиссионке этот «принцип» торгует из-под полы. А потом Мелисса, неожиданно, заявила, что у нее к Павлову имеются претензии, которые она хотела бы изложить ему tete-a-tete.

— А я то, думала поговорить насчет la moore a troyes — обиделась Наденька, загасив сигарету о запотевшее оконное стекло. Заподозрив засаду, Павлов заблаговременно попытался остановить дальнейшее развитие событий:

— Это, что, по-немецки?

— Нет. Это по-французски! — с гордо поднятой головой Наденька вышла из тамбура.

— Дима, — обратилась к Павлову Мелисса, — я на вас не просто обижена, а обижена так, что готова вас просто растерзать!

— А в чем дело?! — Павлов, одновременно удивился и испугался.

— Дело в том, что вы, ровно час тому назад, изволили схватить меня за титьки. Облапили меня, как деревенскую дуреху! А я таких шуток не люблю и требую сатисфакции! — с напускной серьезностью заявила она.

— Прикалывается! — догадался Павлов, у которого после ее слов, словно камень с души свалился. И тогда он, расшаркавшись и отвесив поклон, тоже решил приколоться, вспомнив, как нельзя, кстати, стихи В.С. Высоцкого из пьесы про Алису в стране чудес, немного их перефразировав:

«Миледи! Зря вы обижаетесь на Зайца!
Он, правда, шутит неуместно и часто напивается,
Но он потом об этом так жалеет и терзается!
Не обижайтесь же на пошленького Зайца!»

— Перестану, если ты меня поцелуешь. Сто раз, не меньше! — потребовала Мелисса. «Да я тебя не только поцеловать могу. Только намекни», — разогревался Павлов, сжимая племянницу Фишмана в своих объятиях и покрывая ее лицо бессчетным количеством поцелуев. И, точно подтвердив намерения обоюдной близости, Мелиса просунула руку в его широкие спортивные штаны и зашептала, горячо-горячо: «Пойдем к Алине. В ее купе. Я уже с ней договорилась». На свои спальные места, освещенные тусклым желтым светом фонариков у изголовья двух свободных нижних полок № 15 и № 17, они вернулись за полночь. Увертюра их греховной симфонии была хоть и весьма продолжительной, но не слишком уверенной, как будто два музыканта, пытаясь сыграться, выбрали слишком сложное произведение, но полного слияния чувств не достигли, и с сожалением расстались до следующей репетиции. Наденька и Фишман уже спали. Во всяком случае, Фишман точно не притворялся, поскольку храпел так, что стука колес было не слышно.

Мелисса потрясла его за плечо и даже подергала за нос. Фишман повернулся на правый бок. Храп прекратился, но от этого Мелиссе стало не легче, так как ее дядюшка, спросонья, негромко, но внятно, заговорил: