О жандармах, императорах и изобразительном искусстве. Архивные заметки

Отец-основатель III Отделения и первый его начальник – А.Х. Бенкендорф – был самым что ни на есть немцем. По отцу – остзейский дворянин, по материнской линии – выходец из Вюртемберга, он тем не менее никогда не причислял себя к немцам. Служа России и императору, что в его понимании было одним и тем же, национальность он рассматривал как пустую формальность, считая всех, кто с достоинством и пользой служит России русскими людьми в самом широком понимании этого слова. Подтверждение тому мы находим в его мемуарах и письмах. Так, вспоминая несколько детских лет, проведенных в немецком пансионе в Байрейте, Бенкендорф писал в мемуарах: «…Я был очень невежествен для своих лет. Превосходство, которое маленькие немцы имели надо мной в занятиях, нисколько не задевало мое самолюбие. Я заставил уважать и его, и имя моей нации силою и мужеством, командуя одной из армий. Они образовывались по субботам, и та, которой командовал я, обычно звалась русской армией: это было все, что мне было нужно для того, чтобы уберечь свою честь от тех немногих успехов, которые я делал в учебе»[147]. Бенкендорф был российским немцем и воспринимал Россию исключительно как свое Отечество, что наглядно иллюстрируют его подвиги и мужество в Отечественную войну 1812 г. Именно Бенкендорф был назначен первым временным комендантом древней русской столицы после оставления ее французами. Многие проблемы, требовавшие незамедлительного исполнения, решались благодаря его великой энергии и кипучей деятельности. За считанные часы Бенкендорф изыскал возможность накормить голодных детей и женщин, брошенных отступающими французами, устроил госпиталь, убрал тела погибших солдат. Лютеранин по вероисповеданию, он в первую очередь обеспокоился и православными святынями: «Моей первой заботой было поспешить в Кремль, в метрополию Империи. Я вступил один с офицером в собор, который видел только во время коронации Императора блистающим богатством и наполненным первыми сановниками Империи. Я был охвачен ужасом, найдя теперь поставленным вверх дном безбожием разнузданной солдатчины этот почитаемый храм, который пощадило даже пламя, и убедился, что состояние, в котором он находился, необходимо было скрыть от взоров народа. Мощи святых были изуродованы, их гробницы наполнены нечистотами; украшения с гробниц сорваны. Образа, украшавшие церковь, были перепачканы и расколоты… Алтарь опрокинут, бочки вина были вылиты на церковный пол, а людские и конские трупы наполняли зловонием своды, которые были назначены принимать ладан. Я поспешил наложить свою печать на дверь и приставить ко входу сильный караул»[148]. Вынести морально бремя подобных забот было тяжело, «я с нетерпением ожидаю прибытия какого-нибудь начальства и войск и того времени, когда я смогу оставить эти развалины, при виде которых разрывается сердце»[149], – писал он другу М.С. Воронцову.