О женщине моей

Его кошачья светлость, нахально притягивающим завлекательным нетающим сугробцем, изволит неслышно почивать в своем любимом, роскошно ободранном (его милость точит об него свои кинжальные крючки) германском кресле. Следовательно, кормить этого прожору и убирать последствия его пищеварительного тракта уже нет надобности, - уже легче.

А вон нитка белая свернулась безопасной змеей, но почему-то трогает своим невинным видом мои утонченные расходившиеся нервы!

Потому что ушла из дому женщина. Единственная и неповторимая...

А кто пойдет за продуктами? А в прачечную? А отстоять очередь в Сбербанке, чтоб внести, наконец, плату за коммунальные услуги? А в школу на собрание?

А кругом живые люди, не всегда уступающие, не всегда доброжелательные.

И дома, и на улице масса мелких и дурных проблем, которые может решить только женщина с ее дьявольским терпением, - умением приспособиться, не впасть в дамскую (которая давно уже привилегия сильного пола) истерику, но с хладнокровием и хваткой тигрицы...

А свежий ужин приготовить? А что-нибудь вкусненькое испечь к чаю вечернему, - ведь Милка выдающаяся мастерица по части изящной бесподобной выпечки!

А сына - сына встретить из школы? Нашего измочаленного школьными битвами князя Ярослава...

А она взяла - и ушла. Ушла к чужим. Она не может без чужих.

Если бы там, куда она уходит, прилично платили. Одно только название, что зарплата. Получка. Атавизм какой-то. Разве на зарплату сейчас можно построить свой семейный бюджет? Если быть фантастом, или какой-нибудь старушкой, у которой внучок, управляющий коммерческим банком, - тогда возможно.

Чтобы получать свою достаточно мизерную зарплату, моя ненаглядная в советское время успешно окончила столичный вуз, который сейчас нарекли академией, затем с блеском двухгодичную ординатуру по весьма модной и нужной ныне специализации.

Освоила массу методик. Стала весьма недурным диагностом.

И она на все сто осведомлена: отчего вдруг у ее вредного засони и молчуна приспичило в животе и какие-то преподлые колики...

Она меня давно просветила, как бороться с этим ничтожным недугом.

И сам полазил в ее страшных учебниках, справочниках и монографиях.

Пару раз влез и зарекся. Так как, походя, обнаружил в себе множество престрашных хворей.

И вовремя вспомнив одного оптимистичного персонажа из знаменитой книжки английского классика Джерома, - жизнелюбивый персонаж, едва не отбросил копыта, добровольно закопавшись в медицинскую энциклопедию, - я же остался более-менее невредимый. И даже приобрел некоторую циничную живучесть, что не мешает мне иногда притворяться дилетантом по части собственных легкоразрешимых немочей.

И поэтому, приняв внутрь желтое колечко но-шпы, я по старинной заклятой привычке устроился у наблюдательного пункта, у окна, выглядывая, выуживая из цепочки спешащих чужих человеческих существ, протянувшейся по обледенелому железному железнодорожному переходу, - одно-единственное родное мне звенцо.

И с облегчением отыскав, найдя его, вновь - уже который год! - с дурною непреходящей и нежной тревогой, кляня себя, что вновь задержал это все равно же спешащее, трудящееся звенцо, вздыхая и машинально же цепляя пальцы в захват, провожаю неотрывным взглядом до пределов видимости.

Что тут поделаешь, если моя ненаглядная категорически не соглашается принять на себя почетное нелегкое бремя домохозяйки.

Что я могу сделать, если ей приглядно и душевно на своей знатной и нужной простому люду службе.

А то, что она получает за любимую службу сущие бюджетные гроши, так в неволшебной нынешней действительности подобные метаморфозы сплошь и рядом.

Поспешая на свою почетную, ответственную службу, моя ненаглядная знает, что я берегу ее своим взглядом, храню от заступа, от дурного завидующего глаза. Мои глаза для ненаглядной моей - есть невещественный, но древний нерушимый и всегда могущественный оберег.