О жизни и смерти

Вслед за Эпикуром другой философ Лукреций Кар, одолевае мый чувством ужаса перед смертью (это легко прочитывается в его сочинении "О природе вещей"), доказывает, что исчезновение живого не может рассматриваться как зло. При этом Лукреций выдвигает два основных резона. Страх смерти основывается, по его мнению, на представлении о возможном существовании после смерти. В ином мире человек может сожалеть о несостоявшихся радостях жизни, печалиться при виде умерших. Это следует исключить, полагает Лукреций: поскольку смерть есть полное и окончательное уничтожение, никаких сожалений не будет и, следователь но, неоправдан и прижизненный ужас перед смертью. Второй резон сводится к тому, что если допустить невозможность послежизненных переживаний, то имеет ли значение, было ли земное бытие долгим или кратким. Рано умер человек или поздно - все равно. Смерть необозримое пространство забвения и безмолвия. Из этих последовательно развернутых резонов следует вывод: "Смерть-ничто и ничуть не имеет значенья"*. "Даже при беглом взгляде на оба рассуждения,- комментирует эти умозаключения Б. Уильяме,- очевидно, что второе рассуждение противоречит первому. Ибо оно предполагает, что будь период смерти конечен, так что, умирая позже, мы умирали бы на меньшее время, то был бы смысл в желании умереть позже, а не раньше. Подобное предположение имеет смысл, лишь если з.'о смерти заключается в каких-то свойствах, связанных с состоянием смерти. А именно это и отрицается первым рассуждением"** Мужественное отношение к смерти обнаруживает и Цицерон. "О, сколь жалок старик,- пишет он,- если он за всю свою долгую жизнь не понял, что смерть надо презирать! Смерть либо надо полностью презирать, если она погашает дух, либо ее даже надо желать, если она ведет его туда, где он станет вечен. Ведь ничего третьего, конечно, быть не может". Цицерон называл тело "темницей для души". "Если я здесь заблуждаюсь,- писал он,- веря в бессмертие души человеческой, то заблуждаюсь охотно и не хочу, чтобы у меня отбирали мое заблуждение, услаждающее меня, пока я живу; если же я по смерти ничего не буду чувствовать, как думают некие ничтожные философы, то мне нечего бояться насмешек умерших философов"***. Однако постепенно вера в неугасимость души уходит из философской литературы и в своей непритязательной, простодушной форме включается в религиозные доктрины. Что касается антич ных философов, то они все больше склоняются к пантеистическим

представлениям, то есть к отрицанию надприродного бога. Мыслители признают существование безличного духа, внутренне присущего природе, отождествляют божество и мировое целое. Правда, Сенека еще стремится удержать идею негибнущей души. Но аргументы его носят скорее поэтический, нежели философский характер. "Этот медлительный смертный век - только пролог к лучшей и долгой жизни,- пишет он в одном из своих "Писем к Луцилию".- Как девять месяцев прячет нас материнская утроба, приготовляя, однако, жить не в ней, а в другом месте, куда мы выходим, по-видимому, способные уже дышать и существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появление на свет и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не выдержать неба. Так не страшись, прозревая впереди этот решительный час: он последний не для души, а для тела... Тот день, которого ты боишься как последнего, будет днем рожде ния к вечной жизни"*. Но представление о том, что в смерти нет ничего отталкивающего для разумного существа, все же в большей степени свойственно религии. Разумеется, философия с трудом освобождалась от религиозных догм. Ведь древние мыслители воспринимали божественные откровения как неоспоримые, идущие от века... "Время круг свой замкнет, минуют долгие сроки. Вновь обретет чистоту, от земной избавленный порчи Душ изначальный огонь, эфирным дыханьем зажженный",- пишет Вергилий. О том, что тема смерти была ключевой для античной философии, свидетельствует книга А. Глюксмана "Цинизм и страсть". Автор - лидер современных французских "новых философов", резко критикующих развернутые идеологические системы. Автор книги обрушивается на философию киников, одну из так называемых сократических школ Древней Греции. Представители этой школы (Антисфен, Диоген Синопский, Кратет и другие) пытались не только построить законченную теорию бытия и познания. Они также стремились проверить на себе определенный образ жизни, вытекающий из философских построений. В книге "Цинизм и страсть" рассказывается о различных версиях смерти Диогена, который, возможно, ушел из жизни добровольно, задушив себя. Вся жизнь киника, замечает по этому поводу Глюксман, свидетельствует в пользу такой смерти. Его жизнь в этом случае обретает завершенность, а его учение - последовательность. "За два с половиной тысячелетия киник доказал: он обладает уникальной, неслыханной способностью весь мир втянуть в свою вертушку".