О жизни и смерти

нормального сознания эти вопросы не менее значимы, чем для больного. Ведь только поняв и испытав горечь обособленности, можно -открыть для себя радость и счастье общения. Трагедия смерти тем страшнее, чем красочнее цветение жизни. Человек - мера сущего. Но через какие экзистенциалы выразить это сущее? Жизнь и смерть- вот, пожалуй, наиболее обобщенные и значимые символы меры... Ведь другие экзистенциалы - свобода, счастье, общение, любовь - ценны постольку, поскольку есть великое чудо бытия - жизнь. Смерть оттеняет сокровенный смысл этих экзистенциалов. Что мы знаем сегодня о человеке как воплощении живой, мыслящей материи? Как величие одухотворенной природы раскрывает тайну самого человека? "Что же такое жизнь? Никто этого не знает. Никому неведома та точка сущего, в которой она возникла и зажглась"*,- это строчки из романа Томаса Манна "Волшебная гора". Герои произведения пытаются осмыслить секреты жизни и смерти. Строение жизни столь необычно, высокоразвито, что в мире неорганической материи мы не найдем ничего, хотя бы отдаленно напоминающего жизнь. Между жизнью и неорганической природой зияет пропасть. Жизнь - это какая-то лихорадка материи, сопровождающая процесс непрерывного распада и восстановления белковых молекул. Живое имеет огромное, непреходящее значение. Но как мало и ничтожно его проявление! Сфера живого в космосе пугающе незначительна. За ее пределами неисчерпаемый огромный мир без молвия... В эпоху эллинской и средневековой цивилизации земной шар казался слишком великим по сравнению с окружающими его небесными сферами. Земля отождествлялась с центром Вселенной, и небеса были близки к человеку и к его жизни. Лишь отдельные мыслители древности догадывались о подлинных размерах космоса. У пифагорейцев сложились представления о незначительности жизни в безмолвном космосе. "Мы должны иметь мужество не строить себе иллюзий о возможности жизни после смерти в некоем потустороннем мире,- пишет советский философ Д. И. Дубровский.- Жизнь каждого из нас - "дар случайный" - единственна, уникальна, неповторима, невозобновима. И это придает ей особую ценность, которая в существенной степени отличается от ценности ее при условии признания возможности потусторонней жизни, какого-либо способа продления ее после смерти. При прочих равных условиях невозобновимое более ценно, чем возобновимое. Существенно различной становится в каждом случае и проблема смысла жизни (и смысла смерти)"**.

Жизнь каждого человека, безусловно, суверенна и уникальна. Осознание ее конечности и в самом деле придает человеческому бытию особый трагизм и ценность. Но вряд ли можно согласиться с философом, что именно случайность человеческого существования, невозобновимость жизни делает ее особенно значимой, обязывает искать личностный смысл краткосрочной человеческой реальности. В таком однозначном истолковании жизнь утрачивает свое таинство. Она становится самодостаточной, а проблема бессмертия и вовсе утрачивает свое реальное содержание. В качестве иллюстрации Д. И. Дубровский ссылается на стихи А. С. Пушкина: Надеждой сладостной младенчески дыша, Когда бы верил я, что некогда душа, От тленья убежав, уносит мысли вечны, И память, и любовь в пучины бесконечны, Клянусь! давно бы я оставил этот мир: Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир, И улетел в страну свободы, наслаждений, В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений. Где мысль одна плывет в небесной чистоте... Но тщетно предаюсь обманчивой мечте: Мой ум упорствует, надежду презирает... Ничтожество меня за гробом ожидает...* Но о чем говорится в стихах поэта? Только о том, что загробной жизни, судя по всему, нет... О том, что именно в этом ценность посюстороннего существования, поэт ничего нам не сообщает. Если бы вся философия смерти сводилась только к тому, что никакого иного бытия нет, вряд ли философы вновь и вновь обращались бы к этой теме. Немецкий философ Артур Шопенгауэр заметил: не будь смерти, не было бы и философии. Именно отсутствие окончательного ответа побуждает мыслителей снова обращаться к этой теме, стремясь выведать тайну. Полагаю, что Д. И. Дубровский в известной мере противоречит своей концепции, излагая в той же статье проблему символического бессмертия. Ведь и сам Пушкин в другом стихотворении, с детства нам известном, говорит о том, что "душа в заветной лире" переживет его прах и "тленья убежит". Зачем искать способы продления жизни в различных фантомных формах, если заведомо известно, что человеческое бытие невозобновимо? Только для того, чтобы преодолеть чувство вечного страха?.. Предельная ясность в этом вопросе, на мой взгляд, способна привести к прямо проти воположному результату: обесценить жизнь. Нельзя не видеть, что в истории философии прослеживается и такое умонастроение.