О Жизни Преизбыточествующей

Пред лицом этой Невыразимости замирают все человеческие чувства и мысли, смолкает всякое слово. Душа погружается в радостное безмолвие, в напряженное молчаливое созерцание, в сосредоточенное ощущение своего единства, своего объединения с Тем, Преизбыточествующим, Исконным и Конечным. Об этом энаег уже Плотин: не следует душе суетиться и хлопотать, но «пребывать в спокойствии» ( iv), покуда не воссияет тот внутренний Свет [318]. О том, что она пережила, она говорит лишь позднее, и «говорит молча» ( , ) [319]. И древний христианский мистик Диадох, Епископ Фотики (5–го в.), пишет: «Где избыток, там не следует говорить. Тогда душа, опьяненная божественною любовию, стремится в молчании наслаждаться славою Господа» [320]. О молчании души, «об умной» безмолвной молитве много учили древние отцы и подвижники, безмолвники Востока, особенно же так называемые исихасты. «О, бесмолвие и молчание!» — восторженно восклицает одна из таких подвижниц, Блажен. Феодора [321]. Индусский мистик и поэт 15–16 в. Кабир так говорит о высшей цели устремления души: «Познавая Сие, невежда становится мудрым, а мудрец становится молчаливым и безмолвным» … [322]. У Таулера читаем о внутреннем духовном рождении Слова в душе человека: «Посему, ты должен молчать, — тогда Слово сможет в тебе говорить и быть в тебе услышанным; но поистине, ежели ты хочешь говорить, то Он должен молчать. Нельзя лучше служить Слову, как молчанием и вниманием Ему» … [323]. И еще: душа должна «соделать в себе место отдохновения и тишины, и замкнуться в себе, и спрятаться, и сокрыться в духе от всякой чувственности… и соделать в себе молчание и внутренний покой. Если Бог должен говорить, то ты должен молчать; если Бог должен взойти внутрь, то все вещи должны выйти» [324]. «Среди ночи, когда молчали все вещи, в глубокой тишине было сказано мне сокровенное слово», говорит и Мейстер Экхарт. «Оно пришло, крадучись, как вор» … Оно рождается «в самой основе» души, где — «глубокое молчание, ибо туда не проникает ни одна тварь или образ, ни одно действие или познание не достигает там души… Только здесь, в глубоком молчании — покой и обитель для сего рождения, для того, чтобы Бог Отец изрек здесь свое Слово [325]. «Здесь умолкают чувства и все силы, и они бывают насыщены и успокоены», восклицает Рэйсбрук: «Ибо родник божественной благости и изобилия все затопил» …  [326]. Раймунд Люллий повествует о долгом томлении Друга, т. е. человеческой души, по Возлюбленном, о долгих и мучительных путях искания; наконец, встретились они друг с другом — Любящий и Возлюбленный… и Любящий в присутствии Возлюбленного своего лишился речи — «et Amicus in conspectu Amati passus est loquelae defectum» [327]. Так для французской созерцательницы 17–го века M–me Chantal молитва есть «безмолвное дыхание любви в непосредственном присутствии Бога», и этот образ в бесчисленных повторениях встречаем все снова и снова в квиэтистической мистике 16–го и 17–го в. в. [328]. Для M–me Guyon душа, напояемая благодатью, подобна грудному младенцу, что безмолвно припал к груди матери [329].

«О, молчаливая любовь, которая не хочет говорить, чтобы не быть узнанной!» (О amore muto — che non voi parlare — che non sie conosciuto), — поет в конце 13–го века Якопоне да Тоди [330]. Вместе «не хочет говорить» можно было бы сказать: «не может говорить», ибо душа совершенно подавлена, затоплена величием, избытком того, что ей открылось. «Он сделал немым меня, который был перед тем говорливым, — в столь великую бездну погрузилось мое сердце, что я не нахожу себе слушателя, с которым я мог бы о том говорить!»  [331].

Неудивительно: ибо человек чувствует себя как бы уничтоженным (Гиотоё annichilato) [332], он «погрузился в безмерную бездну» — во всепревосходящую бездну Божества, и само Божество ощущается как великое Молчание [333], безбрежный покой, в котором успокоилось мятущееся сердце. «Душе кажется, пишет Екатерина Генуэзская, «что она погружена в море глубочайшего мира («essere sommersa in un mare di altissima расе»), из которого она уже не выходит, что бы с ней ни случилось в этой жизни» [334]. «Блаженна душа, которой удалось чрез мятущийся океан», — так слышится голос Божий Екатерине Сиенской, — «достичь Меня, Тихого, Безбурного моря» («trapassare dal Mare tempestoso a Me, Mare pacifico»), и наполнить в нем сосуд своего сердца» [335]. Mare di altissima расе, Mare pacifico! «Это есть то темное Молчание, в котором все любящие потерялись» [336].

2