О!

Грязный и заросший бородой Олэн выглядел старше своих лет. Он старался учитывать все, даже блеск глаз. Вечером накануне побега он растолок таблетки гарденала, с порошком в руке отправился за баландой, и, всыпав снотворное в котелок Пралине, по-приятельски помешал, прежде чем отдать бродяге.

– Горчит, зараза, – буркнул клошар. – Видать, овощи урожая первой мировой…

Однако он выхлебал все до конца и слизал с пальца последние крохи. Потом, не поднимаясь с места, вернул котелок Олэну. Теперь Пралине вообще не вставал.

– У нас, бродяг, желудки луженые, можешь мне поверить… – он сыто рыгнул. – Знаешь, чо мы удумали как-то раз?… Правда, всего разок, а?… Один тип насс… в кружку… сунул туда же тухлое яйцо и черного табаку… ну крупного такого… да перемешал и ну спорить на литруху красного, что никто не вылакает… Да не жухая, чтоб потом не блевать!.. Чтоб заглотать все чин чинарем!..

Олэн стиснул зубы. Живот и так подводило от страха, а тут еще это… Его чуть не вывернуло наизнанку. Олэн попытался представить себе Бенедит, вновь ощутить легкий аромат ее духов, лаская взглядом гармоничные изгибы прекрасного тела… Ах, Бенедит…

– …и, что ты думаешь? Один малый ухитрился-таки сожрать эту гадость!.. Мы откупорили литруху… но он… никогда не угадаешь!., начал пухнуть, пухнуть на глазах… Не позови мы легавых, парень взорвался бы на месте!.. Его отволокли в больницу, ну, а мы уделали литруху! Вот это жизнь!..

Пралине, широко зевнув, натянул одеяла. Веки налились свинцом, и клошар погрузился в тяжелый сон.

Франсуа прилег рядом. В тюрьме постояльцы засыпают «с курами».

Олэн ни на кого не смотрел. В последние дни он старался вообще никому не показывать лица. Дождавшись, пока все засопят, Франсуа встал и черенком ложки соскреб со стены немного штукатурки. Потом посыпал ею волосы и плечи. Руки он еще больше измазал, вывозив комком хлеба с маргарином, чесноком и луком. Остатки положил на дно котелка.

Едва небо между прутьев решетки чуть-чуть посветлело, он сложил свои одеяла – самые маленькие в камере. Сейчас, впрочем, Олэн жалел, что они больше носового платка. Сунув в узел котелок, ложку и кружку, он положил его у двери.

Вдоль позвоночника вдруг заструился пот. Надо ж, чуть не забыл стянуть у Пралине постановление о взятии под стражу! Олэн подошел к бродяге, храпевшему с открытым ртом, и, не глядя на землисто-серую физиономию, вытащил драгоценную бумагу. Ее он тоже положил в котелок.

В глубине коридора хлопнула дверь. Тюрьма просыпалась, и шум нарастал волна за волной.

Замки щелкали все ближе и ближе. Олэн стоя ждал, чтобы в последнюю секунду подхватить вещи и прижать к животу обеими руками.

Спящие или полусонные сокамерники, даже проснувшись, не заметили бы ничего, кроме его спины.

Дверь распахнулась. Надзиратель держал в руках бумагу.

– Мирэнвиль!

Олэн уже выскочил в коридор.

– А ты, я вижу, времени не теряешь! – усмехнулся охранник, запирая за ним дверь.

– Черт, еще бы… – пробормотал Франсуа.

Несло от него со страшной силой. Надзиратель посторонился и указал на лестницу.

– Спускайся, внизу тебя встретят, – приказал он.

Олэн повиновался. Итак, жребий брошен. Переступив порог камеры и войдя в канцелярию под именем Мирэнвиля, он ставил себя вне закона.

Одно это тянуло на три месяца карцера. Да и от обвинения в налете на банк уже не отвертишься, потому как обычный угонщик не бежит из тюрьмы, подготовив побег по высшему разряду.

Олэн, сгорбив спину и настороженно прислушиваясь к каждому шороху, сдал узел с вещами, а взамен получил кучу тряпья, ободранный балахон и переметные сумы Пралине. Их сунули в окошко, брезгливо прихватив двумя пальцами.

Олэн облачился в рубище, крест-накрест перекинул сумы и, грызя остатки хлеба с маргарином и луком, отправился в канцелярию.

Из носа у него текло. Секретарю волей-неволей пришлось подойти к бродяге с регистрационной книгой, но ближайший надзиратель почтительно удалился метра на три.

Олэн отдал ордер, опустил длань на губку с краской и склонился над аккуратной книгой.

На страницу посыпались жирные, вонючие крошки. Олэн высморкался, согнулся в три погибели и прижал пальцы, стараясь еще и смазать отпечаток. Сравнить это грязное пятно с прежним не было никакой возможности.

– Черт бы тебя побрал! – взорвался секретарь.

Олэн сделал вид, что благодушно готов повторить процедуру. Он снова поднял руку, вымазал се в краске и двинулся к книге.

– Убирайся вон! – взвыл секретарь.

Пара хороших напутственных пинков в мгновение ока приблизила его к двери.

Мечта осуществилась! Его вышвырнули, выкинули из тюрьмы пинками в зад! От радости Олэн поджал ягодицы. До фургона добрался на полусогнутых.

Всю дорогу в исправительный дом, подпрыгивая в тряской машине, он разглядывал в щелку улицы и пешеходов. В небе сияло по-осеннему мягкое солнце. Во всяком случае, так казалось Олэну.

Пралине будет спать. Он должен спать. А вечером, пробудившись, вычеркнет в календарике последнюю ночь. «Меня Пралине больше не увидит… Интересно, скажет он что-нибудь или нет? – подумал Олэн. – Да нет, плевать ему на все. Лишь бы нажраться лука с маргарином…»