Оазис

Так, пожалуй, и остался бы, как Царьков, вечным женихом, если бы не Мария Уверкина. Если бы не подошла однажды принародно, не положила белые руки на меха гармошки, не сказала:

– Сил нет, Яша, твою музыку слушать. Пойдем в Лютню.

А через месяц свадьбу сыграли. Правда, говорили, и здесь Яшка опоздал: Царьков в свое время уже имел с ней темное дело. Но это нас не касается, дай бог каждому разобраться в своих долгах и авансах, что натворили по молодости.

Жили они, кажется, неплохо, детей нарожали штук пять или шесть, и Марья оказалась хорошей подругой ему.

Росту Пустыльцев был очень высокого, стеснялся его, а поскольку характер имел деликатный или потому, что туговат стал на ухо, сильно наклонялся к собеседнику, доверчиво глядел в глаза.

Дверь мне открыла Марья. Была она еще молода, крепка, щекаста, с тем свекольным румянцем на скулах, который говорит о физически трудной жизни, но душевном здоровье.

– Там он, – махнула рукой в комнату. – Только говорите громко, туговат он у меня. – И крикнула: – Яков! К тебе!.. – Словно задала необходимый уровень звука.

Поразительно чисто и свежо было в доме. Сверкали стекла окон и стекла на портретах сыновей и дочерей, простенькие половички лежали на полу, аккуратно расставлена нехитрая мебель. Видно, жили они бедновато, но согласно.

Яков Пустыльцев в чистой рубашке, с вымытыми волосками на розовом черепе, ухоженный и даже побритый сидел за столом, будто ожидал гостей. Заинтересованно, ласково поглядел на меня и тотчас перевел взгляд на хозяйку.

– Насчет Соловья Андрея они! – прокричала она. – Да надень ты свой аппарат, не мучай человека и сам не мучайся!.. Это ж ему сын слуховой аппарат привез – нет, не хочет, видишь, жених, стесняется!.. – разъяснила мне, но Яков только стыдливо опустил глаза.

Когда Пустыльцев уразумел мой вопрос, поглядел обрадованно и не без удивления.

– А вы кто ему? – спросил очень тихо, как часто говорят плохо слышащие люди, опасаясь своего голоса.

– Да, в общем, никто…

– Родня?

– Да нет, я… Как бы это выразиться?.. Писатель… – Мой голос дрогнул: вдруг я ощутил стыд перед ним за профессию, которой так гордился в другом месте.

– Ага, выходит, родня… – кивнул Яков.

Такую я почувствовал радость и облегчение!

– Хороший был человек, у-у, хороший. И сынишка у него был хороший, у-у… Только я мало его знал. Сарайчик одной женщине ставили, ага.

– Ну и… как это было?

– А ничего. Поставили.

– Не помните, кому?

– А Савельевне. Не, Павловне. Не… этой… Или Андросу?.. Хороший был человек, легкий, а потом пропал. Не знаю, куда, а пропал. Больше не появлялся. Маша, может, ты чего знаешь? – спросил, будто хозяйка находилась тут же.

– Нет, – ответила из другой комнаты, куда скрылась, чтоб не мешать разговору. – Ничего…

А Яков вдруг засмеялся.

– Ходули мы, помню, с ним понаделали. Штук триста.

– Откуда триста? – возразила Марья.

– Ну, сто. Весь город ходил. Мальцы. Куда ни глянь – идут. Чап-чап.

И опять засмеялся. Видно, какую-то предыдущую или последующую информацию забыл, а ощущение смешного сохранилось.

– Андроса чуть не разорвало от злости. В милицию хотел пойти.

Ага, вот звено: ходули производились за чужой счет.

– Смеется! – раздался голос из другой комнаты. – А как волокли потом жерди из лесу на спине – не смеялись. Штук сто.

– Откуда – сто?

– Ну, пятьдесят. – Хозяйка говорила за стеной обычным голосом – и Яков все слышал, я кричал – не разбирал половину. Будто слух его был настроен в основном на нее. – И как лесник поймал, не смеялись. Лесник-то – Андросов брат! – Информация для меня.

Вот теперь почти все стало ясно, кроме, конечно, причины смеха. Видно, забыл старик, кто из них победил тогда, тридцать лет назад. Хотя справедливо и то, что победитель не тот, кто скачет, а тот, кто не плачет.

Так я ничего в этом доме об Андрее Соловье не узнал.

На крыльце хозяйка сказала мне:

– Вы бы поговорили с Аней Мырановой. Они, это… не то, чтоб женились, а… В примаках у нее жил.

Вот тебе и раз! Я и не слышал о таком факте. Теперь-то узнаю все, что хочу.

– Только ее дома сейчас нет. Поехала к сыну в Москву, говорила – до мая, только, думаю, скоро прикатит. Невестка у нее злыдня, гонит из дому. И правильно делает! Нечего молодым надоедать. Есть свой дом – сиди дома. Мы с Яшей и то к своим не едем. Дальше от детей – ближе к детям.

– Старого хвали, да с двора вали, – добавил Яков.

Они весело переглянулись. Видно, сыновья, дочери, зятья и невестки у них были хорошие и уважали стариков.

Так что неизвестно, кто из них – Яшка Пустыльцев или Григорий Царьков – остался в дураках.

Андрей Соловей

Итак, все складывалось хорошо. Была работа, появились и деньги.

Вот только с жильем не получалось: половина домов в городе сгорела во время войны, и теперь люди душились по две-три семьи в доме, приспосабливали под жилье баньки, кладовки, сарайчики. Хорошо – лето выдалось сухое и жаркое, можно было и на соломке, на чьей-либо погребне переночевать, да вот беда – парнишка Андрея Соловья мало что глухонемой был, еще и мочился под себя, бедняга, и Самсон, мужик, у которого Соловей приткнулся на погребне, недели через две сказал: