Оазис

Но это уж слишком недостоверно – вроде как каждому городу по штату положено иметь своего мудреца и своего простофилю. Соловей не был ни тем, ни другим – это молва представляла его в таких образах, а иногда просто путала за давностью событий с другой городской знаменитостью – дурачком Федей, который опять же никогда дурачком не был. Дурачком его называли люди, уважавшие себя сильнее, если презирали кого-нибудь, ну а Федька все это во внимание не брал – сам никого особенно не уважал, не презирал, жил как нравилось. О нем, Федьке, речь впереди.

А что касается всех этих малодостоверных историй, то их можно было бы не приводить здесь, если бы не одна деталь: в каждой из них, кроме Соловья, присутствовал этот малец, его сын, пасынок или кто еще?

Челобитый

Навел меня на следы Соловья еще один веселый человек, бывший городской художник Антон Антонович Челобитый. Что значит «городской художник»? Значит – оформитель красных уголков, рисовальщик плакатов и транспарантов, копировщик портретов вождей, а для статуса – учитель рисования в одной из школ. Я знал его со школьных лет, хотя учиться у него не пришлось, да и кто не знал Челобитого в нашем городе? Его костлявая фигура с длинной беспокойной шеей и пепелящими глазами пророка, стремительная, ныряющая походка, рассеянность, слова и поступки были притчей во языцех и школяров, и взрослых. Что-то было в нем величественное и жалкое, все мы слегка побаивались и презирали его, однако, если случалось оказаться объектом внимания этого человека, захлебываясь, рассказывали о том другим. И чем нелепее получался рассказ, тем больше успеха имел рассказчик, хотя и знал каждый – не так это, не так… Что-то в Челобитом летело, спешило, гнало вперед даже тогда, когда торопиться было некуда. Шел в школу – пролетал мимо школы, направлялся в магазин – оказывался в двух кварталах за магазином, возвращался домой – пробегал мимо дома. Чего-то не ощущал – то ли времени, то ли пространства. Импульсы странного веселья исходили от его движений, выражений – хотелось строить гримасы, улюлюкать и бежать следом. Но от тех же выражений исходили сигналы опасности и непонятности, что держали нас на расстоянии от него.

Любимым времяпровождением его было носиться с этюдником по холмам, окружающим город. Но рисовал Челобитый мало. Были у него излюбленные места, где открывалась панорама окрестностей, и там он, вместо того чтоб установить треножник и разобрать краски, застывал, вытянув шею, словно наслаждался, будто принимал воздушные, а точнее, небесные ванны, и стоять так мог час и два. Спускаясь с холма, выглядел утомленным, словно одинокое общение с небом стоило огромного напряжения и труда.

Помнится, он насмешил, удивил и рассердил многих жителей, в особенности городское начальство, одной причудой. Дом культуры предложил ему расписать «под орех» колонны и стены фойе. Рядовому маляру работы там было на три дня, Челобитый сидел взаперти три недели. Наконец, закончил. Посмотрели – приняли. А через несколько дней разобрались, что в разводах по колоннам и стенам угадываются контуры неких странно прекрасных женщин, едва ли не богинь. Еще через неделю поняли, что женщины эти – местные, свои. И главное, не такие, какими были в действительности, а… «Что это значит?» – спросили в исполкоме. «Люблю их». – «Любите?..»

Вызвали маляра со строительного участка, перекрасили в голубой цвет.

Учитель, конечно, Челобитый был неважный: не умел держать дисциплину, понятия не имел о методике. На уроках маялся, всем ставил четверки и пятерки, а звонок воспринимал как личное освобождение. Вот разве выскакивало какое-либо смешное положение, шутка – Челобитый бесконтрольно всхрапывал и заходился не хуже последнего двоечника. Удивительное выражение проступало на лице: вот истина! вот откровение! А вы?..

Учительство отнюдь не было призванием Челобитого, но, как сказано, люди в городе жили добрые и его терпели.

Между прочим, поговаривали, будто он читает мысли в глазах.

Во внешности его была еще одна особая примета: едва прикрытая кожей, опасно пульсирующая в минуты волнений вмятина с левой стороны лба – следствие ранения, полученного в конце войны. Возможно, отсюда и происходили чудачества.

От бывшего православного монастыря после освобождения города осталась одна колокольня. Я ее плохо помню, но, говорят, – красивая. Несколько лет торчала среди руин на окраине города, одинаково соблазняя созидающих и разрушающих, и, наконец, дождалась. Приехали подрывники, собралось множество зрителей. А за несколько секунд до взрыва в оцепление прорвался Челобитый, как будто его терзали собаки.

– Люди! – завопил он. – Что вы делаете?!

Подрывники заломили ему руки, потащили в сторону.

Дальнейшее скрыл грохот и тучи пыли.

Знали Челобитого в городе все, но здоровались немногие: не отвечал на приветствия, не смотрел в лица. Люди не обижались, «с приветом» человек, не помнит и не узнает никого.

«А почему бы одному странному человеку не знать другого?» – подумал я, когда мои поиски Соловья зашли в тупик.