Об Ахматовой

Заслуженный историк искусства, литературовед Н.И. Харджиев, по справедливости ненавидевший советскую власть, советский режим, губивший людей, которых он боготворил (Даниил Хармс и Казимир Малевич были для него такими главными людьми), тем не менее, пользовался методами советской власти – как известно, ретушировавшей и «подправлявшей» неугодные фотографии. Он отредактировал оба варианта снимка (Т.Д. Гриц, В.В. Тренин, Н.И. Харджиев и К.С. Малевич. – П.Н.): в обоих вариантах от общей группы <…> были отрезаны Гриц и Тренин, Харджиев остался вдвоем с Малевичем. <… > Такими отредактированными эти фотографии хранились в архиве Харджиева, такими они были получены журналисткой Ирой Врубель-Голубкиной в январе 1991 года и помещены ею в журнале «Зеркало» за 1995 год. Такими они были опубликованы и в монументальном двухтомнике 1997 года, использовавшем материалы из архива, находящегося ныне в Амстердаме в Фонде Харджиева. Поистине, лицезрение метаморфоз с фотографиями становится тем знанием, что умножает скорбь.127

Так что вопрос о манипулировании архивом оставался. Ведь «Альбом Эренбурга», действительно, был разброшюрован, а, скажем, «Ватиканский список» и впрямь порезан. Если не Харджиевым, то кем?..128

6

История тяжелая и запутанная. Многое в ней можно списать на взрывной, неврастенический характер Н.Х., на тот «психопатический аппарат, вырабатывающий ненависть», названный в диагнозе, поставленном в одном из писем Н.Я. Многое и впрямь можно объяснить той ревностью, которую с восторгом обнаружила у него – и разбудила в себе – та же Н.Я., ревностью и борьбою за «своего Мандельштама».

Н.Х. фантастически повезло. Он дружил с Мандельштамом, дружил с Ахматовой… Потом ему повезло еще раз: по старой дружбе ему посчастливилось первому изучить и издавать стихи Осипа Мандельштама – не друга, не современника и не собутыльника, а великого поэта.

Н.Я. саркастически назвала его во «Второй книге» «первым старателем», но начало его старательства на прииске поэзии О.М. вовсе не заслуживало сарказма. Приступая к работе, Н.Х. поступал так же, как и всякий другой поступил бы на его месте, – спрашивал у вдовы, благословившей его на этот труд, спрашивал у других современников, у библиографов, зарывался в библиотеки…

Он начинал первым, и вклад его неоценимо велик. Но вклад его не так уж и не непререкаем.

Несмотря на все филиппики Н.Я. и Виктории Швейцер в адрес томика О.М. в «Библиотеке поэта»129, долгое время как-то казалось, что главные дефекты этого издания – насквозь советская статья А.Л. Дымшица и куцый состав, – а вот всё, что в книгу уже попало, сделано, пусть и вопреки воле Н.Я., пусть и авторитарно, зато куда как авторитетно, по-гроссмейстерски, безупречно. К сожалению, это не так: описания источников текста расплывчаты и глуховаты, иные текстологические решения на самом деле допускают серьезную альтернативу и впоследствии пересматривались, или, по крайней мере, альтернатива эта учитывалась. Для издания, готовившегося семнадцать лет, просто поразительны ссылки на несуществовавшие собрания автографов, как, например, на липкинское. Да и комментарии, даже если отвлечься от их огорчительного футуристического перекоса, содержат труднообъяснимые отдельные ошибки и неточности.

Само по себе всё это совершенно нормально и не умаляет огромных персональных заслуг Н.Х. Ибо прежде всего именно находками, прочтениями и открытиями измеряется качество работы текстолога и комментатора. Неточности и ошибки столь же нежелательны, сколь и неизбежны, и под пристальным перекрестным вниманием коллег – в здоровой ситуации немонопольности – они обязательно будут замечены, а возможно, обруганы или высмеяны, но – самое главное – исправлены. В этом-то и заключается, так именно и срабатывает непроизвольный феномен коллективной работы, будь Н.Х. или иной текстолог хоть тысячу раз индивидуалистом, «одиноким волком», слышать и видеть никого не желающим.