Об Ахматовой

Я слышала стихотворение «Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…» в двух разных вариантах. Осип Эмильевич мне говорил, что оно связано со стихотворением на смерть летчиков и написано вместе с ним в Воронеже, когда он жил на Проспекте Революции рядом с газетой «Коммуна». Мандельштам рассказывал, что он тогда же читал его ночью типографским наборщикам. Он считал, что это стихотворение предвестник «Неизвестного солдата», и в этой связи он мне его прочел зимой или весной 1937 года.

Н. Штемпель.

Эта записка, написанная, очевидно, также по просьбе Н.Я., приложена к сделанному А. А.Морозовым списку стихотворения «– Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый…» с датой: «23 апреля 1931 г.». В дате-то всё и дело, о чем говорит и помета Н.Я. под ней: «Дата ложная – стихи написаны в Воронеже в 35 году». Н.Я. настойчиво отстаивала этот тезис. Но прав в этом вопросе, как уже упоминалось, оказался всё же Н.Х.

4

.. Однажды Аверинцев рассказал мне, как поразил его звонок Н.Я., как-то буднично обронившей: «А завтра ко мне приезжает воронежская Наташа»146. Для Сергея Сергеевича же это прозвучало, как если бы было сообщено о приезде Лауры или Беатриче.

Интересно, но почти таким же было отношение к ней и самого Мандельштама147. Она не была Прекрасной Дамой, не была Музой и уж тем более не была «европеянкой нежной» – она была в точности такой, какой он ее обессмертил:

Есть женщины, сырой земле родные,

И каждый шаг их – гулкое рыданье,

Сопровождать воскресших и впервые

Приветствовать умерших – их призванье.

И ласки требовать у них преступно,

И расставаться с ними непосильно…

В 1970-е годы, когда судьба свела и меня с Натальей Евгеньевной, она обладала всё той же аурой. Из всех знакомых мне людей, кого жизнь лично сталкивала с Осипом Эмильевичем, она была буквально единственной, чье посмертное отношение к поэту было беспримесно чистым, что вызывало у большинства остальных современников недоумение и неприятие. Они просто не понимали, как это можно рассказывать или писать о Мандельштаме вне силовых линий разных мнений и партий. Та же Эмма Григорьевна за глаза называла ее наивной дурочкой, а прочитав воспоминания, даже отчитала за какие-то ошибки и неточности, – на что Наталья Евгеньевна от души ее поблагодарила, сослалась на то, что она не литературовед, а свое отношение к Мандельштаму охарактеризовала так: «Просто было безумно жаль человека, стремилась помочь ему, облегчить это изгнание, скрасить хоть чем-нибудь»148.

Да, ей было безумно жаль живого страдающего человека, но еще она беззаветно любила русскую поэзию, и встреча с тем, кто в ее глазах и являлся олицетворением поэзии, была для нее, неверующего человека, поистине божественным подарком и источником радости и силы.

5

.. В один из моих приездов в Воронеж Наталья Евгеньевна подарила мне небольшую бумажную папку с тесемочками. В ней оказалась рукопись Н.Я. – сто сорок одна страница машинописи, без заглавия, напечатанные на пожелтевшей уже бумаге, на машинке с мелким кеглем.

Текст рукописи не был ни первой («Воспоминания»), ни второй из ее книг – это было что-то другое, промежуточное. Вчитавшись, я понял, что передо мной – первая редакция ее «Второй книги», а в сущности, третья – никому не известная – книга Н.Я.149 По содержанию, а главное, по тональности она довольно решительно отличалась от последней, несмотря на все текстуальные совпадения.

Названия, повторю, у книги не было, но сама книга была – и это была книга об Анне Ахматовой, смерть которой и заставила Н.Я. снова усесться за мемуары. Отсюда – и наше название настоящей книги:

«Об Ахматовой».

VI. Сквозь птичий глаз

.. Эти частные, но свойственные человеческому уму искажения и сдвиги распространялись в обществе, образуя то, что называется общественным мнением. Крайние типы этих искажений давали чувствительную легенду и подлую клевету, которые часто оставались закрепленные за человеком и после его смерти – в истории.

Н. Мандельштам

1