Читаем Об Анненском полностью

Об Анненском

О канун вечных будней,Скуки липкое жало…В пыльном зное полуднейГул и краска вокзала.Полумертвые мухиНа забитом киоске,На пролитой известкеСлепы, жадны и глухи.Флаг линяло-зеленый,Пара белые взрывы,И трубы отдаленнойБез отзыва призывы.И эмблема разлукиВ обманувшем свиданье —Кондуктор однорукийУ часов в ожиданье…Есть ли что-нибудь нудней,Чем недвижная точка,Чем дрожанье полуднейНад дремотой листочка…Что-нибудь, но не это…Подползай, ты обязан;Как ты жарок, измазан,Все равно — ты не это!Уничтожиться, канувВ этот омут безликий,Прямо в одурь диванов,В полосатые тики!..

Вокзал — жизнь. И так нестерпима ее тоска, что от нее — хоть в смерть, в «измазанный» поезд, в духоту, «прямо в одурь диванов, в полосатые тики». Он готов с отчаяньем торопить свой «поезд»: «Подползай, ты обязан». Лучше уничтожиться, чем жить здесь, в такой безобразной скуке, потому что —

Ведь если вслушаться в нее,Вся жизнь моя — не жизнь, а мука.

Но на эту мучительную реальность еще давит груз постоянных страхов, кошмаров, ужасов, порою переходящих в бред:

Сила Господня с нами,Снами измучен я, снами…Снами, где тени не вьются,Звуки не плачут, а слезы —Даже и слезы не льются,Снами, где нет даже грезы…Снами, которым названьяДаже подобья не знаю,Снами, где я расставаньеС жизнью порой начинаю.

Так бессмыслица реальная сквозит бессмыслицею кошмаров. Но жизнь все не унимается, шебаршит, бормочет. Вот начало одной из «Песен с декорацией». Глухая дорога. Колокольчик в зимнюю ночь рассказывает путнику свадебную историю:

Динь-динь-динь,Дини-дини…Дидо Ладо,Дидо Ладо,Лиду Диду ладили,Дида Лиде ладили,Ладили, не сладили,Деду надосадили.День делали,Да день не делали,Дела не доделали,Головы — да целы ли?Ляда Диду надо ли —Диду баню задали.Динь-динь-динь-динь-динь…Колоколы-балаболы,Колоколы-балаболыНакололи, намололи,Дале боле, дале боле…Накололи, намололи —Колоколы-балаболы.Лопотуньи налетали,Болмоталы навязали,Лопотали, хлопотали,Лопотали, болмотали —Лопоталы поломали!Линь!

И т. д. и т. д. — до звона в ушах, до одури, целая история, в которой насилу добьешься толку сквозь лопотанье и болмотанье; история без конца без начала — одни бессмысленные балаболы замотавшегося колокольчика. А ведь это еще сравнительно веселая, утешительная история: свадебная. Жизнь болмочет свое, не останавливаясь, не слушая, не обращая внимания на путника, который, быть может, уже и «уснул» под нее.

Вот до такой тоски, до такого ужаса, до такого почти сладострастного умения не только услышать бессмыслицу жизни, но и расчленить ее на какие-то аллитеративные ряды, — Иван Ильич не доходил. Жизнь казалась ему грубой, но не страшной. Боялся он только смерти. Анненский не меньше смерти боится жизни. И не знает: в жизнь ли, в мундир ли прятаться ему от смерти — или уж прямо, не вынеся ужаса ожидания, — броситься в смерть от жизни: в безмозглую вечность, «в одурь диванов», в бесконечную смену полос на тике.

Но в конце концов осиливает страх смерти.