Об антологии Алана Беннетта

…Можно попробовать летом
Поехать к морю, где волны
В берег шершавый бьют…
Но все так быстро при этом
Меняется, что невольно
Ждешь подвоха и тут.

Кажется, эту бурность
Тоже захватят быстро
В рамки бетона — чтоб
Всюду была культурность;
Разве что для туризма
Оставят пару трущоб.

Так и исчезнет, сгинув,
Англия сельских пейзажей,
Речек и птичьих рулад;
Она останется в книгах
И на картинах; нам же
Достанутся пыль и асфальт…

Стихи об уходящей Англии предсказуемо включены в антологию. Не менее предсказуемый выбор Беннетта — шокирующее своей грубой лексикой стихотворение, начинающееся словами «They fucked you up your mum and dad»:

Они затрахали тебя,
Твои папаша и мамаша, —
Конечно, горячо любя,
Но в голове от слов их каша.

Но их затрахали самих
Их воспитавшие тупицы,
Толпа то вежливых, то злых,
Готовых в горло вам вцепиться.

Так зло по эстафете рук
Передается, как бацилла.
Прерви, прерви порочный круг,
И от детишек — Бог помилуй!

Алан Беннетт замечает здесь перекличку с «Эпитафией пессимисту» Томаса Гарди:

Я дожил до главы седой,
Не зная женщин. Боже,
Уж лучше бы родитель мой
Вовек не знал их тоже[2].

Впрочем, отнюдь не все стихи у Ларкина — беспощадно трезвые или уныло элегические. Лучшие его стихи те, в которых все описательное, риторическое или элегическое внезапно — как по щелчку — освещается новым смыслом, каким-то новым трансцендентным светом, как будто декорации взлетают вверх и обнажается лазурное безграничное небо, безмятежно сияющее надо всем, единственно реальное из всего, что было и есть, — невозможное, уносящее из мира сияние.

Речь идет о внезапных озарениях, сходных с эпифаниями Джойса и «вехами времени» Вордсворта. Но говорить об этом подробней — значит, затрагивать тему романтического в Ларкине, для которой у нас нет достаточных оснований, — подборка Беннетта, повторюсь, составлена по преимуществу из «доступных» и отрезвляющих стихотворений. «Романтичны» разве что концовка «Могилы Арунделов» про то, что «нас переживет одна любовь» — да в стихотворении «Утренняя серенада» («Aubade»), наполненном почти невыносимым страхом смерти, медленно светающее окно и последние слова: «Пора. Работа ждет. И почтальоны / Спешат, как доктора, из дома в дом».

И, наконец, сразу после страшной «Серенады» идут ларкиновские «Деревья»: Беннетт хочет закончить на более или менее оптимистической ноте:

Деревья в мае шлют нам весть
Флажками каждого листка;
Но в вечном шелесте их есть
Зеленая, как мир, тоска.

Ужель дано им каждый год
Рождаться вновь, а нам стареть?
Увы, и дерево сгниет —
Но стоит ли о том скорбеть?

Они ведут внутри ствола
Свой тихий счет — к черте черта.
А вслух гласят: «Весна пришла.
Начните с нового листа».

Книга Беннетта составлена с заботой о читателе — чтобы он, не дай бог, не заскучал от обилия стихов, не утомился; потому-то они пересыпаны массой занятных сведений, биографических черточек, анекдотов и слухов. Читатель, по его мнению, склонен считать стихотворение чем-то вроде рекламы в витрине поэта, но «самое вкусное держат под прилавком, и дело биографа это унюхать». На сей счет существуют разные мнения. Хотя некоторые поэты настаивают на том, что биография не имеет никакого отношения к их стихам и не должна никого интересовать, Беннетт уверен, что «какие-то сведения о жизни поэта способны доставить удовольствие читателю и углубить его понимание стихов».

И он не упускает случая привести какую-нибудь занятную историю об избранных им поэтах. Томас Гарди, сообщает Беннетт, несмотря на его трогательные стихи об Эмме, не обходил вниманием и других женщин. Похоронив жену он, спустя недолгое время, женился на своей секретарше Флоренс Дагдейл. Произошло это так. Гарди привел ее на могилу своей первой жены и, указывая на пустой участок рядом, сказал: «Это для вас». Из чего Флоренс поняла, что он делает ей предложение.