Об истории замысла "Евгения Онегина"

Но в это время молодым Вульфам-Осиповым было 8—12 лет; в поле зрения Пушкина могла быть только Анна Николаевна Вульф, но трудно найти женщину, характерологически менее похожую на Татьяну Ларину. Анна дружила с сестрой Пушкина Ольгой. Здесь-то, в «уездной» обстановке, Пушкин впервые ближе узнал свою сестру, задумчивую любительницу одиноких прогулок и французских книжек, бледную и черноглазую, постарше Татьяны Лариной. С семьей Пушкин побывал в Михайловском снова летом 1819 г. (там тогда умер его маленький брат). В 1821—1822 гг. Пушкину было известно о какой-то безнадежной любви его сестры. Позже она дружила с Вяземским и была близка литературному окружению брата.

Положительный образ женщины, конечно, не случайно проходит через почти все творчество Пушкина. Бесполезно подыскивать ему литературные прототипы, если бы поэт не видел им соответствий в русской действительности. Надо полагать, что «опорным образцом» его самой излюбленной героини должна была быть реальная женщина, совершенно по-особому любимая и уважаемая им. Между тем наблюдательная и хорошо знавшая Пушкина А. П. Керн говорит про него: «Я думаю, он никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры»{46}. Так как Арина Родионовна в «образцы» героини «Онегина» не годится, есть смысл приглядеться к О. С. Пушкиной.

Что же могут поведать нам о несохранившемся плане романа его черновики? Главы 1 и 2 писались впервые начерно в одной и той же кишиневской тетради (ПД № 834), первая — с мая, вторая — с октября—ноября 1823 г. Читая эту рукопись, мы как бы присутствуем при создании романа и, что особенно интересно, при рождении героев, как тех, которые, вероятно, значились в плане, так и тех, которые там значиться не могли.

Нам не известно, был ли в плане главный герой назван именем живого «опорного образца» (в «Кавказском пленнике» его предшественник и в плане был безымянен). Черновик не имеет вообще никакого заглавия, только дату. На второй странице рукописи в строфе III главы 1 (стих 5) герой впервые назван по имени «Евгением», и у конца той же строфы, на поле, Пушкин, как уже упоминалось, написал: «Евгений Онегин, поэма в <...>», — как видно, именно тут придумалось название; и на той же странице, в следующей строфе, IV, Пушкин, переправляя первоначальный черновик 2-го стиха: «[5] Пришла — пора», вставил слово «Онегину» вместо тире — знака пропуска, а ниже, в стихе «Вот наш Евгений на свободе», исправил «Евгений» на «Онегин». Так — видимо, впервые — появился Евгений Онегин — неясно, сначала ли в наброске заглавия, или заглавие возникло под влиянием правки строфы IV (VI, 215—216).

Ленского в плане и в замыслах не существовало — по крайней мере под этим именем. Он является в романе только рычагом драматического конфликта. Таким подчиненным персонажам Пушкин не обязательно давал реальный «опорный образец», и скорее всего в предполагаемом плане стояло просто «Поэт» (ср. «Монах», «Старик»). Но вот в октябре 1823 г. 1-я глава кончена, начата 2-я глава, и Пушкин приступает к ее строфе VI (VI, 267): «В числе соседей благородных Один» — строка оборвана. Это будущий Ленский. Но он еще не Ленский и не приехал из Германии, а просто живет тут, недалеко от имения Онегина. Текст зачеркивается. Новый текст: «С Онегиным[6] одной порою» — и эта строка вся зачеркнута. «В свою деревню в <пропуск> пору Другой помещик[7][8] Владимир Холмской». Тут же исправлено на «Владимир Ленской» — вот где впервые появляется это имя{47}. Затем «Владимир Ленской» тоже зачеркивается, и Пушкин начинает упорно трудиться над строками, которые позже вылились в знакомые: «И столь же строгому разбору В соседстве повод подавал»; и далее уже без помарок: «По имени Владимир Ленской, Душою школьник геттингенской, Крикун, мятежник и поэт» и т. д.

Вскоре (не позже первых чисел декабря 1823 г.) мы можем присутствовать при том, как рождаются образы Ольги и Татьяны (в таком порядке).

Некоторые пушкинские рукописи с трудом поддаются расшифровке по слоям правки, но в черновиках 1-й и 2-й глав по большей части виден полный текст первоначального наброска каждой строфы, который сам по себе представляет большой интерес. К сожалению, это не так легко показать по публикации черновиков. Отнюдь не претендуя на создание некоего лучшего прецедента, чем данный нам академическим изданием, над которым ломали голову лучшие текстологи России, и прежде всего такой ученый, как Б. В. Томашевский, я лишь для данного конкретного случая (вряд ли это возможно во многих других) хочу показать читателю возникновение интересующих нас здесь строф, начиная не с верхнего слоя правки, а с первого наброска. В отступление от общепринятых текстологических правил издания пушкинских черновиков нам хотелось по возможности передать самую манеру и темп письма, ускорение, стяжение, замедление, знаки сокращения, если можно — даже самый ход исправлений. В рукописи, например, видно, где иссякали чернила на пере и его приходилось снова макать в чернильницу.