Об одном фильме

OБ ОДНОМ ФИЛЬМЕ

Всю жизнь я предвидел наступление этого дня, о котором мне говорили, еще когда я изучал медицину: вот оттянешь кожу на руке, и она не разгладится так эластично, как в юности. Это будет означать, что я стал стариком. Вот и сейчас я пробую оттянуть ее, как обычно. Такие же признаки, указывающие на старость, есть, наверно, и в человеческом сознании. На прошлой неделе Франсуа Мориак сказал мне, что с некоторых пор ни один поэт уже не восхищает его так, как те, которых он любил в юности, и добавил, что, должно быть, это старость. А я в этой области, видно, еще сохранил молодость. Мне уже минуло шестьдесят, и все же стоит мне открыть наугад книгу, как это было на днях, и я вижу стих теми же глазами, что когда-то,— ну, скажем, строчку из «Тира и Сидона» Жана Шеландра:

Смерть — это странный сон, без пробужденья…

И вдруг захватывает дух, как в шестнадцать лет, когда я впервые открыл Рембо:

О Ариадна дивная, роняющая слезы…—

или как это было в двадцать четыре года, когда я открыл Жермена Нуво:

Белеют статуи святого Себастьяна, пронизанные золотыми стрелами…

Ощущение, вызываемое стихами, подобно ключу, открывающему врата в заповедный сад мечты. От нескольких слов,— но слов несказанной силы,— по телу пробегает дрожь, и ты поднимаешь глаза от книги и следишь за полетом неизвестной птицы в неведомых просторах. В тот день, когда ключ не повернется в замке и птица не улетит вдаль, ты будешь знать, что под кожей твоей не течет больше кровь. Даже если кожа на руке по-прежнему эластична. И вот недавно в «Берлине», когда для приглашенных, в день, свободный от сеансов для публики, показывали простой документальный фильм, я неожиданно вновь познал эту чудесную способность вторгаться в сад мечты — способность, которой я дорожу никак не меньше, чем эластичностью кожи.

Фильм «Поездка Н. С. Хрущева в Соединенные Штаты» шел после хроники и короткометражки об охоте на соболя. Нас сдавили со всех сторон: сзади нас подпирали коленки Жюля Мока, а сами мы сидели чуть не на голове у Поля-Анри Спаака. Вначале, должен признаться, я думал о чем-то другом, потому что ведь у меня тоже есть свои заботы, и обычно если мне не рассказывают какую-нибудь любовную историю, которая способна прогнать сон, то… Словом, только когда на экране появились собаки-астронавты, я вспомнил, что нахожусь в кино. И до чего же милы эти зверушки! Взлетев в снаряде в стратосферу, они опустились на парашютах и, не успев коснуться земли, тотчас же помчались на звон колокольчика, которым сзывала их девушка, протягивая им сахар. А соболя! Эльза утверждает, что у них три глаза, если считать за третий нос — точно такой же формы и размера, как глаз, и такой же подвижный; говорят, что охота на соболя потому и трудна, что надо непременно попасть в глаз — ввести смерть через зрачок,— иначе можно попортить шкурку. Но в данном случае не было этих ужасов: речь шла о том, чтобы взять зверьков живьем и населить ими ближние леса, где на воле выращивают будущие шубки.

Все, казалось, способствовало тому, чтобы ожидавшийся после этого фильм о поездке не слишком увлек меня. Я не принадлежу к числу лицемеров. Сколь бы ни было значительно в политическом отношении то или иное зрелище,— это еще не значит, что оно непременно должно меня заинтересовать. К тому же, обжегшись на молоке, дуешь на воду: я с не меньшей предвзятостью отношусь к «пропаганде», чем любой читатель «Орор», знаете, один из тех, кто «не читает «Эвр». Быть может, лучше было бы не говорить этого. Но пусть тот, кто никогда не засыпал на собрании, первый бросит в меня камень!