Обеднённый уран. Рассказы и повесть

Он ещё раз посмотрел ей вслед. Лицо… Что же такого было в нём? Женщина всё словно стояла перед ним, произнося своим глубоким, чуть хрипловатым голосом «Спасибо» и осторожно прикасаясь к его руке… Крюков досадливо боднул лбом воздух и пошёл дальше.

Вдали виднелась привычная труба его завода (заводы здесь тянулись один за другим). Едва взглянув на неё, он сразу опустил глаза в землю. Как и раньше, труба неутомимо высасывала из неба толстый столб белесого пара. Её суставчатое тело было похоже на указательный палец страдающего артритом великана, которому порядком надоело мельтешение человечишек внизу, и вот он лениво ткнул и придавил нескольких зазевавшихся. Потянуло знакомым противным запахом, в котором намешана была перегретая резина, сажа и машинное масло, а для пикантности в букет добавлялся дым горящих сварочных электродов.

Работал Крюков слесарем. Устроился сюда после армии совершенно случайно. Крутил гайки, стучал молотком, пачкал руки в солидоле. Иногда работы у него бывало много, иногда целыми днями приходилось бездельничать. Но и при запарке, и при безделье он знал, что от него ничего не зависит. Есть он на месте или нет — безразлично. В прошлый раз, год назад, когда он вот так же вышел из отпуска, у него было приподнятое, праздничное настроение — до тех пор, пока он не увидел на своём рабочем месте другого парня, Заварзина. Тот справлялся с его делом ничуть не хуже. И вообще, начальство заметило, что Крюков явился на работу, только ближе к вечеру. Это было почему-то неприятно.

Вот и сейчас он не ждал ничего иного.

Уже несколько раз он всерьёз подумывал бросить всё, перейти работать в какое-нибудь другое место, но не знал, чего ему в действительности хочется. И вот это тянулось уже который год, всё накручивая и накручивая раздражение в душе Крюкова. Томительно, тоскливо было ему сейчас идти к себе в раздевалку, зевая и злясь на раннее пробуждение. Спецовка ждала его там, как верная, но нелюбимая жена. И носить её ещё целый год…

Он не радовался ничему, даже весёлые возгласы мужиков, которых давно не видел, не расшевелили. Его поздравили с праздником. «С каким это?» «Как же — первый рабочий день!» «А-а…» Едва поздоровавшись и скупо ответив на обычные вопросы, он быстро переоделся и ушел к себе. Поставил чайник, дождался, пока тот вскипит, сделал заварку покрепче и, неторопливо прихлёбывая, стал вспоминать, что хорошего было у него в отпуске, о чём можно рассказать мужикам. Получалось, что рассказывать нечего. «Надо будет выдумать что-нибудь, — уныло решил он. — Скажу — пил почти все время. Поверят…» Его почему-то начала бить лёгкая дрожь, словно от озноба, и он глушил чай стаканами, снова и снова разогревая его, и никак не мог справиться с собой.

За окном медленно, тягуче рассвело. Крюков посмотрел вокруг себя, на стены, на верстак, внимательно изучил потолок. Всё было по-прежнему, как месяц назад, как три года назад. Он осторожно поднёс к губам стакан с горячим чаем, замер на мгновение, а потом резко толкнул стакан от себя, так что тот, плеская, заскользил по столу и едва не свалился.

«Не могу, не могу больше! Не хочу быть здесь! Не хочу смотреть на это всё, не хочу этого видеть изо дня в день! Не хочу ничего этого! Господи! Что мне делать? Сейчас придут, работу принесут какую-нибудь — что я им скажу?.. Ох, плохо, плохо мне, невместно!»

На его счастье, никто не шёл — не было работы. И он сидел на жёстком вертящемся табурете, положив руки на стол, тосковал о чём-то, а о чём, и сам не знал. И даже сидеть ему было неудобно. Хорошо бы прилечь возле стеночки, прикрыть глаза. Но для этого нужна лавка. А лавки у них в цеху не было, не обзавелись.

Минуты текли, плавно сливаясь в часы. «Хоть бы домой поскорее!» Но даже ещё до обеда было далеко. Крюков вздыхал, томился, мрачно озираясь исподлобья по сторонам. «Глаза бы мои не глядели! Всё, пишу заявление, хватит!» Он стал рыться в ящике стола, отыскивая чистый лист бумаги.

В цеху словно бы стало темнее.

Наконец он вытащил старый желтоватый листок и, прикусив язык, начал выводить: «Начальнику производства… от слесаря… заявление… прошу… по собственному желанию…» Покурил, глядя на дело своих рук. Оставил заявление на столе и пошёл размяться, побродить, завернуть к кому-нибудь в гости. Ему вроде полегчало теперь, когда мысль об увольнении материализовалась на листке бумаги. Словно что-то громоздкое, давно стоявшее на одном месте и вросшее в землю, вдруг двинулось и стало постепенно набирать ход.