Объекты в зеркале заднего вида

Каждому тут было худо в той или иной степени. Не уставал от производства только маленький слесарь Малахов — человеку по плечо, а Михалычу в аккурат под мышку, — из-за которого по всему заводу доски объявлений висели ниже корпоративного стандарта. Это он так еще в незапамятные времена нагнул пиндосов, чему по сей день радовался. Малахов вообще был с ног до головы прямое нарушение. Нехватка роста вовсе не мешала ему лихо орудовать «болгаркой» на обработке фланцев, хотя по всем нормативам — должна была. Рабочий таких пропорций не мог дотянуться до некоторых участков кузова, а Малахов, зараза, дотягивался. То ли его поставили на эту операцию сослепу, то ли он сам пролез, а когда увидали, чего наш веселый гном там творит, оказалось, что его оттуда фиг выгонишь. Конечно, слесарюгу задрипанного можно было и уволить к едрене бабушке без объяснения причин, чтобы не воображал, будто он двухметровый. Но внезапно за Малахова вступился не просто весь трудовой коллектив, а даже профсоюз, смысл которого заключался лишь в том, чтобы на заводе не было профсоюза.

— Вы офигели старейшего рабочего обижать, — сказал трудовой коллектив. — Это ведь наша живая легенда.

Начальство присмотрелось к живой легенде, вспомнило о том, почему она легенда, и стало с виду такое, будто в детстве наглоталось разных гаек и болтов.

— Даже не думайте, — сказал профсоюз. — Иначе мы ничего не гарантируем. Он любимец всего завода и вообще… Креативный чувак. Если вы понимаете, о чем мы.

Начальство, услышав слово «креативный», окончательно утратило человеческий облик и деревянным шагом удалилось докладывать мистеру Джозефу Пападакису, что русские угрожают бунтом.

Директор был, при всех своих недостатках, мужиком справедливым и незлопамятным. Вряд ли он догадывался о том, сколько раз это его выручало в России и как еще выручит. Он повернулся к монитору, посмотрел на Малахова, вспомнил его, поморщился… И дал команду юротделу, чтобы для креативного чувака сочинили особую расписку. Такую окончательную бумажку, согласно которой Малахов валяет дурака на свой страх и риск и может хоть голову себе отпилить «болгаркой», а завод умывает руки. Юристам не надо было объяснять два раза, как переводить стрелки, и уже назавтра на обработку фланцев приперлись хмурые люди из страховой компании. Но там их поджидали кадровик, психолог, менеджер по технике безопасности, руководство профсоюза в полном составе, а еще летели искры и весело скакал креативный чувак.

Ну, до сих пор скачет.

Достанься мне такой живой характер в сочетании с талантом нагибать тех, чья работа — нагибать всех, я бы тоже не уставал от завода, наверное.

А я устал почти смертельно. Приобщение к большому делу, любовь к профессии, командный дух — это все со временем износилось и потеряло надо мной власть. Идеи и привязанности тоже ветшают, знаете ли. Осталось нечто материальное. Оно и держало.

Я здесь много рисовал вообще-то.

В последнюю свою рабочую осень я цеплялся на заводе только за две вещи. Мне по-прежнему очень нравились мои полторы зарплаты, положенные сборщику квалификации С3, а с бонусами для чемпионов и ветеранов — еще больше. И словами не опишешь, как нравилось раскрашивать шлемы для нашей гоночной команды. Машинами «Формулы Циррус» я тоже занимался, но это была не творческая работа, а вот окраска шлема у каждого спортсмена индивидуальная, и тут простор для фантазии открывается безграничный. Рисунок на шлеме или просто его цветовое решение — это для гонщика как рыцарский герб. Когда доспехи у всех принудительно одинаковые, к гербу относятся серьезно.

Но помимо шлема, у гонщика есть личный автомобиль. И у друзей гонщика есть автомобили… Короче, то самое, на что я робко надеялся, отправляясь на завод, — получилось. Заказов по художественной росписи машин становилось все больше, и каждый был для меня вызовом, помогал набираться опыта и оттачивать мастерство. Без ложной скромности я здорово набил руку в аэрографии. Там и сям по городу катались цитрусы, расписанные мной то под звездолет, то под цветочную клумбу, то под цитрус без обшивки — когда вся начинка машины видна как на просвет, вплоть до бутылки виски в кармане двери и пулемета в багажнике. Змей, орлов, языки пламени и тому подобный ширпотреб я не рисую принципиально… Оставалось сделать логичный шаг: найти силы отлипнуть от завода и уйти на вольные хлеба.

Рвать с командой было очень больно, но, закинув осторожно удочку на этот счет, я поймал вполне прозрачный намек: гонщики со шлемами все равно ко мне придут. Втихаря, но придут. А Михалыч сказал, у него ностальгия по автоспорту перегорела и ему теперь фиолетово, в каком гараже сгибать гаечные ключи. И насчет Джейн у него, кажется, перегорело, хотя об этом он вслух не распространялся. Заметил только, что стала Женька нервная. Хотя и красивая.

И в один прекрасный день договорились мы с Михалычем, что после заграничного турне не станем писать заявлений на учебу, а подадим заявления об уходе. Уволимся и откроем свой уютненький гаражик с покрасочной камерой. На хлеб хватит — и никаких пиндосов.