Обелиск на меридиане

Вошел командир пограничной стражи. Немолод, много за сорок. На коричневом лице светлые, широко расставленные глаза. Как минными щупами, повел ими по каюте, задерживаясь на углах и укромных местах, и только потом неспешно перевел взгляд на пассажира. Вытянулся. Взял под козырек: «Василий Константинович! Не узнаете? А я с, вами под Волочаевкой в болота вмерзал! — Вгляделся. — Больны? Чем помочь? — Обернулся к красноармейцу: — Сопроводить на палубу товарища командарма Блюхера!»

Боец вытаращил глаза, едва не выронил винтовку.

«Я сам. Занимайтесь делами службы».

На палубе, хоть и обдувал ветер, тоже было душно. Мутные волны толкли в заливе щепки, ломаные ящики, разбитые бочки. Выныривала, взблескивая, бутыль. Среди пены и мусора плавал красно-белый спасательный круг.

По заливу сновали баркасы, буксиры, тупоносые плоскодонки-«шампуньки» с пассажирами и тюками. Впереди, по крутому берегу, — большие, малые дома, как ступени, поднимали к вершине Орлиного Гнезда знакомый город.

Вот и вернулся!..

Но чувство облегчения и радости вытеснялось другим — горьким чувством поражения. Все густо пропиталось этой горечью: боль унижения, сознание своего бессилия что-либо изменить, крайнее физическое истощение… Никогда, за все свои без малого сорок лет не выпадало ему таких тяжких испытаний. Солдат, командир, он знал тревоги в боях; приходилось и отступать под натиском более сильного и хитрого противника. Сколько раз приходилось склонять голову у братских могил: каждый бой — всегда рубеж жизни и смерти… Знал он и пронзающий огонь ран, одуряющую вонь собственного гниющего тела. Был готов ко всему. Кроме одного — предательского удара в спину. Столько пролито крови, столько павших…

В снастях свистел океанский ветер. А ему в этом ветре все еще слышался нечеловеческий предсмертный вой, доносившийся из-за тюремных стен. Теперь на тех стенах ветер раскачивает бамбуковые клетки с отрубленными головами его боевых товарищей. Палачи носят головы и на пиках в толпе. А мерзкий предатель, ничтожный и бездарный, торжествует… «Ничтожный»? «Бездарный»?.. Нет. Все эти годы свое двуличие, тайные приготовления, жестокость он умело маскировал словами о преданности революции, старательностью, якобы бескорыстием. И готовил удар… Черный, злобно каркающий ворон… Он любил появляться в войсках, накинув черную кавказскую бурку, подаренную ему в Москве. В ненастные дни кутался в нее и действительно становился похожим на ворона. Покачиваясь с пятки на носок на кривоватых ногах в черных сапогах-бутылках, похлопывая стеком по голенищу, заставляя всех замолкать и вслушиваться, он бросал отрывистые, как карканье, слова. Эти русские сапоги он тоже привез из Москвы… Теперь Василию Константиновичу казалось, что он, как ворон, распластав черные крылья, все эти месяцы летел впереди армии, увлекая ее в пропасть позора.

«С вами под Волочаевкой в болота вмерзал!..»

Блюхер готов был обнять командира-пограничника с незнакомым и таким родным лицом.

Он вернулся. Не со щитом и не на щите. Никогда еще не возвращался он из походов с такой болью в душе. Он чувствует свою вину перед товарищами — теми, кто пал в походах минувших лет и погиб от предательских ножей ныне. Вину перед теми, кто поручил ему ответственнейшее задание. Но если бы лишь его собственной виной измерялось случившееся и только ему, Блюхеру, предстояло держать ответ!.. Нет, дело не в нем… Особенно тяжко потому, что — один из немногих — он понимает: последствия поражения страшны для будущего той страны, в которой он провел без малого три года, а может быть, и для будущего всего мира…

Билось, не утихало море. Сон не шел. За распахнутой балконной дверью уже брезжило. Он встал. Вышел на балкон. Ветер гнул кипарисы. Катились волны. От неостановимого движения воды Василий Константинович почему-то почувствовал умиротворение: перед этим вечным, необъятным величием и мощью все тревоги — преходящи.

В рассветной дымке уже обрисовалась выступающая в море скала. Экскурсовод рассказывал: с ее вершины пел над морем Шаляпин. Когда он пел, внизу собирались на своих шаландах рыбаки.

Сейчас грозно пело, море…

Почему вот уже столько месяцев не покидают его мысли о Китае?.. Из-за боли, которая живет еще в его теле?.. Из-за испытанного унижения?.. Или из-за невозможности возмездия тем, кто предал его и его боевых товарищей?..

Глава девятая

Алексей, отвернувшись к стене, со вкусом жевал сухую кокорку с салом.

— Чего челюстями щелкаешь? — подал голос с нижней койки Борис. — Сальцем смазываешь? Дай на зубок.

— Чего захотел!.. — отозвался Алексей с набитым ртом.

Первые дни он так выматывался, что в «мертвый час» валился на матрац едва живым от усталости. Матросского пайка хватало, даже уносил с камбуза остававшиеся куски хлеба. Теперь за едой вычищал корками миску до блеска, к обеду начинало посасывать.

В казарме достал из тумбочки узелок с бруском розового на срезе сала я зачерствелыми, припорошенными плесенью кокорками. Еще Нюткина забота…

Сейчас, прожевав, назидательно добавил:

— Знаешь, как говорят: «На чужой каравай свой рот не раззявай».