Оберег

— Вам внушили, — говорит он, торжествуя, — что сильное государство — плохо, сильная армия — дурной тон, хотя единственный порок всякого государства и всякой армии — их слабость. Вам внушили, что даже называть себя русскими — неприлично, неинтеллигентно, и что настоящий интеллигент должен быть гражданином мира, общечеловеком, а еще — непротивленцем, подобно графу Толстому, этому недоучке и деревенскому неврастенику, прощать обиды с простотой идиота, даже если откровенно гадят на голову, делать вид, что это, как у вас говорят, — божья роса. — Его водянистые глаза были как льдинки, и в них стоял беспощадный приговор: кто ослаб — тот умер. — У нас премьер-министр Горбунов вынужден стать Горбуновсом, а у вас в правительстве лишь два или три человека имеют русские фамилии — вы даже не заикнулись об этом. Неинтеллигентно! Так что же вы хотите? Чтоб чужие дяди думали о вашем благе?

Что мне было на это ответить?! Вот так-то вот! Нашим же салом… Выучили себе на голову!

— Если только где мелькнет даже просто слово «русский», — вторит ему Шамиль, — сразу же со всех сторон: «шовинизм»! Даже новое название придумали для вас — «россияне». Чтоб, мол, не обидеть пятнадцать процентов нерусских; но почему-то никому в голову не пришло, что тем самым обижены восемьдесят пять процентов русских. Ничего, великороссы утрутся со своей гордостью. Утерлись? Утерлись! Возмутился кто-нибудь? Хоть бы один! Кто виноват? Сами же и виноваты! Терпите? Ну и терпите!

Чем было крыть? Правда! У слабого нет друзей.

— Дело идет к тому, что стало с коптами в Египте, — опять вступает Витольд. (Странное дело, раньше он таких, как Шамиль в упор не видел, то «урюками», то «зверями» называл, а теперь у них, похоже, ладушки и полное взаимоуважение). Так вот, этих коптов лишили даже самоназвания; мало того, что последние две тысячи лет у них нет национальной элиты, их даже называют сейчас по-другому — «феллахи», что значит — «землепашцы». Параллель, надеюсь, не трудно провести?

Крыть и тут мне было нечем. И это тоже была горькая, жестокая правда. Да, видно, в самом деле, большие одолжения вызывают не желание отблагодарить, а желание отомстить… Шамиль злорадно ржал. Как стоялый жеребец. И смех его болью отзывался в моем сердце.

За окном плескались дегтярные сумерки, где-то орали коты, царапая жесть. Расплывающиеся желтые огоньки еле-еле пробивали этот густой кисель. На душе было — гаже не придумать…

— Вас выгнали с Украины и из Крыма!..

— Вы потеряли Среднюю Азию, и за собственный космодром платите деньги…

— Вы проиграли войну чеченским ополченцам, и платите им контрибуцию…

Я набрал воздуху и судорожно вцепился в табуретку, на которой сидел.

— Ваша армия способна лишь красить траву…

— Ваша Москва сейчас чья угодно столица, только не русских…

— Вашего президента на заседаниях «восьмерки» держат за шута и сажают за «кошачий столик»…

— У вас нет больше народа — население; нет государства — рублевая зона; у вас нет правительства — банда проходимцев; у вас нет ни культуры, ни литературы… Вас больше нет и никогда не будет!

В глазах померкло, и я уже не помнил себя…

— Мы — есть!

Очнулся от того, что табуретка с треском лопнула у Витольда на лысеющей его голове. Витольд рухнул на пол, загремев как мешок с костями. Шамиль рванулся к двери, крича: «Вы — есть! Вы — есть!» — а то бы я и его причастил.

В комнате долго висела тягостная, недоуменная тишина. Я медленно, толчками, трезвел.

Витольд чихал на полу кровью. Шамиль икал возле двери. Было похоже, что высокоумная наша дисскусия на этом закончилась.

Оправившись от шока, барон долго охал и чесал затылок, косясь затекшим глазом на обломки табуретки, а потомок великих ханов побледнел и сделался прежним, ласково-угодливым Шамильком, он собрал эти обломки и вынес, а потом предложил сбегать за «мировой». Что и сделал с охотой.

После чего мы пили «мировую» и говорили о поэзии, о синонимах и эпитетах, гиперболах и метафорах — о том, о чем говорили во времена оны, и не возвращались больше ни к русской истории, ни вообще к великороссам и их гордости. Ведь не дело великих — разгонять мух…

А на кровати лежала книга в красном переплете, и раскрыта она была на знакомых словах:

«Да, это так. Это не может быть иначе. Ведь всё, что чего-нибудь стоит, возникает в этом мире исключительно через борьбу. И на каждый вызов есть свой ответ.

Ненавидящих же и обидящих нас прости, Господи, Человеколюбче! Ибо не ведают, что творят, неблагодарные».

СЫСКАРЬ