Оберег Святого Лазаря

Она почти прозрачная, еле видимая. Но некоторые части лица и одежды различимы довольно четко – загоревшее лицо, расчерченное морщинами, клетчатый фартук, повязанный поверх длинного темного платья.

Сказать, что мне страшно, – значит не сказать ничего.

«Что-то ты на могилу мою не приходишь совсем. Приезжай, ограду покрась. Серебристой такой красочкой – мне приятно будет. Марине, сестре своей, денег пошли – у нее дочка родила без отца. Есть им нечего, с работы выгнали – а попросить о помощи стесняются; глупые, гордые… Слушай, а ты красивая стала – с годами округлилась. Наверное, мужики прохода не дают? Помнишь, мать тебя все ругала – худая, высокая. А я говорила: «На здоровой кости мясо нарастет…» В церковь тебе сходить надо, Наташа. Свечку поставь, Богу помолись – чернота и отступит. Много грязи вокруг тебя. Только ты не бойся… Себя слушай. Самое главное – слушай себя. Что захочется – делай, чего не будет хотеться – не делай ни за что, иначе пропадешь. И…»

Бабушка начинает «говорить» все быстрее.

Говорить – это, конечно, неправильное слово в контексте нашего общения.

Я не слышу бабушкиного голоса.

Каждое ее слово мгновенно превращается в мои собственные мысли, попадает мне прямо в сердце, прямо в душу.

Я только немного привыкла к этому странному монологу – и его темп становится все быстрее и быстрее.

Начинает казаться: моя любимая бабуля, умершая много лет назад, стремится сказать мне как можно больше.

«…вся эта нечисть вокруг тебя собралась. Ты мешаешь ей свои дела творить, Бога обижать. Тебя Господь выбрал, чтобы ты сильнее стала, чтобы поняла все, и об этом мире, где живые, и о том, где мертвые находятся. Ты как маяк, и воронье налетело. На себя смотри, на ангелов своих – и зло отступит, и…»

Бабушкина «речь» прерывается внезапно.

Небо резко темнеет, начинает дуть сильный холодный ветер.

Рядом со мной нет больше бабушки.

На том месте, где она находилась, ветер закручивает вихрь из песка, каких-то фантиков и бумажек.

Цепкие ледяные пальцы впиваются в мое плечо.

Черные пыльные автомобильные шины.

Мне надо к ним, туда, вперед.

Лечу навстречу колесам, притягивающим, как магнит.

«Смотри на ангелов – зло отступит…»

Но я не вижу ангелов.

Их нет!

Есть только холодные проклятые пальцы, есть только дыхание приближающейся смерти.

Ангел, ангелы! Хранители – так охраняйте, слышите меня, вы слышите меня?!

И они – какое счастье, чудо! – они меня действительно вдруг начинают слышать.

Больше нет никаких ледяных пальцев, впившихся в мое тело.

Я вижу яркий белый ослепительный свет.

В нем будет безопасно.

Кажется, это последняя мысль, промелькнувшая в моей голове.

И мир уже выключен…

* * *

– Гражданка Романенко, вы убили Марию Гладышеву?

– Да.

– И Евсению Аржинт?

– Да.

– Но зачем?

Катя мотнула головой и прохрипела:

– Сначала таблетки. Верни мне мои таблетки!

В голубых глазах следователя, похоже, промелькнуло сочувствие:

– Глупая, не надо. Тебе со мной общаться еще долго, тебе находиться тут долго. Отвыкать все равно придется… Знаешь, я давно тебя подозревал. Когда опера выяснили, что гражданку Гладышеву отравили вип-инсектицидом, который использовался в доме твоего отца, то решил: мое дело плохо. Думал, олигарх Романенко покажет мне кузькину мать – быстро надавит на начальство, дело прикроет. А он – мужик совсем другого плана. Я так думаю, нечего тебе рассчитывать ни на освобождение под залог, ни на доставку наркоты в камеру. Нормальный он мужик. Я по лицу его понял – он переживает за тебя сильно, но считает, что все должно быть по-честному. Жаль, что все это с тобой случилось. Но за свои поступки надо отвечать.

– Нормальный? Этот урод – нормальный?! По-честному? Да что ты знаешь о честности!

Катю затрясло от ненависти. На глазах выступили слезы, и стало трудно дышать. Так всегда было, когда она пыталась доказать папашке, этому козлиному уроду Владиславу Романенко, что он дурак полный и ничего в жизни не понимает…

…Маминых черт в памяти нет и никогда не было.

Какие-то женские лица, постоянно меняющиеся, склоняются над кроваткой – но уже тогда возникает совершенно четкое понимание: неправильные это лица, не те. Они холодные, с фальшивыми улыбками. В них нет самого важного, самого теплого.

Детство начинается с фальшиво-скорбного голоса папашки, вешающего на уши лапшу журналистам:

– К сожалению, мать моей дочери трагически погибла. Мы очень любили друг друга. И скоро поняли, что у нас появится ребенок. Думали после рождения девочки устроить красивую свадьбу – но этим планам было не суждено осуществиться.

Отец всегда сюсюкал с журналистами.

И они охотно ему подыгрывали, ездили в гости, жрали от пуза и получали дорогие подарки – а потом все равно раскапывали про отца такое…

«У Владислава Романенко дочь от проститутки. Мать девочки покончила с собой».

Это еще самые мягкие заголовки, появившиеся в газетах.

Зная отца, несложно предположить, что произошло тогда, много лет назад.

Узнав, что будет ребенок, он, наверное, настаивал на аборте. Но что-то не сложилось, и вот все-таки появляется дочь.