Обережник

Ощущения были, словно Молодцов попал в автобус или вагон электрички в час пик. Толпа такая же, только ещё все кругом пытаются пнуть друг друга побольнее, не скрывая своих намерений. Сбоку кто-то изловчился, сунул Даниле по носу. В ответ ударить не получилось. Неревцы впереди вдруг ослабили хватку и… потекли. Ещё немного – и Данила смог вздохнуть полной грудью. Сразу же от души заехал в затылок неревцу, неосмотрительно повернувшемуся спиной. А толпа перед ним уже бежала.

– Ура! – закричал Молодцов, и его возглас, как и крики других словенцев, перекрыл мощный трубный звук. Он исходил отовсюду, заполнял пространство, вытесняя любой другой шум.

Данила остановился, огляделся. Посадник! Несколько воинов из его окружения держали в руках огромные сигнальные рога, от них и исходил этот невероятный звук. Словенцы в подавляющем большинстве остановились. Перед особо ярыми их соратниками, всё ещё рвущимися в бой, воткнулись в снег длинные стрелы. Дела приняли серьёзный оборот.

Посадник, окружённый гриднями в блестящих панцирях с зерцалами, чинно взошёл на помост из телеги, оглядел изрядно окровавленную толпу. Говорить не спешил, а ждал, пока концы растащат побитых. Когда среди людей полностью воцарился порядок, он заговорил красивым тренированным басом:

– Боги показали, что Гордята Всеславович не прав в своих притязаниях. Более Горазду Гореславичу не надо ничего из своей добычи, мечом взятой, отдавать. Гордяте следует выплатить головное за справедливый суд в десять гривен и три гривны Горазду за слова поносные. Если, конечно, он не захочет суда поединком.

– Не захочет! – надменно крикнул в ответ Горазд.

– Не много ли ты силы на себя берёшь, Ксянтин?! – заорал в ответ Гордята. – Ты Добрыней оставлен, пока он в походе. Добрыня покуда не вернулся, а ты уже княжьим судом гривны себя в мошну тянешь?

– Это куда он тянет?! – выкрикнули охотники из пристяжи Горазда.

Сразу поднялся гомон, посадник махнул рукой – и воины опять зарубили в рога. Мощный звук заполнил Вече, приглушил ропот, заставил ощутить неприятную пустоту в животе.

– Я здесь – голос Добрыни, – спокойно, без намёка на угрозу, произнёс посадник, – который в Новгороде поставлен князем нашим Владимиром Святославичем. Или про князя нашего чего худое хочешь сказать? Так ты не робей, говори. А ещё жалобу можешь отправить в Киев, посмотрим, чья сторона возьмёт.

Гридни посадника так красноречиво поглаживали рукояти мечей, что становилось понятно: им бы очень хотелось, чтобы Гордята сказал что-то не то.

– Видный муж, посадник наш, – утирая кровь с лица, сказал Будим. – Говорят, будто он незаконнорожденный сын Добрыни. Рабичич, каким Владимир когда-то был, а теперь погляди, кем стал.

Боярин Гордята тоже поглядел на гридней, на толпу неревцев с разбитыми рожами и ничего не сказал.

– Ну что ж, раз ты молчишь, боярин, – продолжил Ксянтин, – я скажу: за хулу на княжий суд тебе приговаривается ещё вира, в три гривны. Уплати за её до новой луны.

Это заявление новгородцы встретили тихим ропотом, причём все концы – не любят новгородцы, когда на них княжью узду накидывают.

– Вече окончено, расходитесь, люди новгородские, – объявил посадник. – Но помните: ежели кто за обиду или кровь, на вече пролитую, спросить вздумает, будет наказан по Правде и уплатит виру.

– Видел, умеешь ты драться. – Будим хлопнул Данилу по спине так, что у того дыхание перехватило.

Молодцов глянул на дружинника: под глазом фингал, костяшки на кулаках в кровь сбитые.

– Ну я же говорил.

– Говорил, верно, я за тобой даже не поспевал. Ловок ты, не то что эти шкуродёры. Здорово мы неревских отделали! Надо выпить за это. Жаворонок, Ломята, с нами?

– А как же.

– Погодите, может, надо к своим зайти, сказать, что всё нормально?

– Да брось ты, неужели думаешь, что Воислав решит, будто его обережников могли какие-то плотники побить на вече? Пошли. Знаю я тут один хар-роший домик…

Данила хмыкнул, пощупал нос – цел, не сломан – и пошёл вместе со всеми праздновать. Что-то много праздников выпало на этой неделе, как бы потом не пришлось отрабатывать за всё.

Всю ночь и утро Данила провёл в публичном доме Словенского конца: опять пьянки, гулящие девки и раскалывающаяся наутро голова.