Обещание длиною в жизнь (СИ)

Субботним утром было необычайно тихо. Мы пили чай на кухне, почти не шевелились. Будто случился апокалипсис, и по улицам бродили зомби, а любое наше движение могло привлечь их внимание. Согласен, звучит по-идиотски… Но именно такие бредовые мысли разбавляли безумие.

Мы не разговаривали, и я вновь не решался заговорить, видя застывшую задумчивость на красивом лице своей девушки. Она была прекрасна без косметики, и я не раз просил ее забыть обо всей чуши, что портило естественную красоту и ускоряло процесс старения. Но Наоми смеялась надо мной, объясняя с серьезным блеском в глазах, что девушка и косметика — понятия неразделимые.

Несмотря на ее решительный настрой показать, что возможный факт моей родственной связи с Лукасом не волнует в той степени, в которой по идее должен был, я чувствовал и знал, что Наоми страшно. Возможно, даже больше, чем мне. И я ненавидел себя за то, что не мог заверить ее и дать четкий ответ. Мой, или не мой сын. Нам оставалось уповать лишь на время, которое в самые тяжелые моменты словно останавливалось.

Секунды становились минутами, а минуты — часами. Часы же обращались в целые года, и те перевоплощались в единое бесконечное странствие по замкнутому кругу ада ожидания, но на самом деле же являлись не более чем короткими мгновениями, в хаотичном порядке мелькающими в моем спутанном вопросами и сомнениями сознании.

Наоми улыбалась, но ее свет терял свою чистоту, омрачаясь приближающимся днем, который многое расставит по своим местам.

***

Я поправил воротник кожаной куртки, которую надел поверх пуловера, и окинул хмурым взглядом свинцовое небо, раскинувшееся над кладбищем Индианаполиса.

Отдаляясь от припаркованного внедорожника, я ощущал, с какой стремительностью растет волнение, словно я собирался встретиться с живой мамой, а не с надгробной плитой и выгравированными буквами на ней, складывающимися в ее имя. Будь так, она бы первым делом сказала бы, что мне не идут зеленые пуловеры, а затем бы восхитилась тем, что я наконец-таки запомнил название ее любимых цветов и подарил ей их.

Когда мама болела, я старался радовать ее всевозможными мелочами. Я покупал ей огромные букеты роз, лилий, гиацинт, амариллисов, каждый раз забывая, что она без ума от красных тюльпанов. И мама принимала ненавистные ею ирисы, на которые у нее была аллергия, с улыбкой.

Только после того, как она умерла, я вдруг вспомнил о тюльпанах. Теперь, приезжая на ее могилу, я покупал их… но мама больше не сможет увидеть и почувствовать запах любимых цветов.

Я понимал, почему Наоми боялась кладбищ. Потому что она боялась мертвых. Боялась тишины, из которой те сотканы. Их молчание ранило глубже всего сердца родных и любимых. Признаться, я тоже боялся. Того, что мои слова оставались без ответа. Но, несмотря на свой непреодолимый страх перед смертью, я и все те, кто кого-то когда-то потерял, будем с ними, потому что гораздо сильнее страх забыть их.

Лишь ради того, чтобы беречь память об ушедших, — не для них, а для себя, — мы учимся общаться с тишиной и слышать, как она отвечает нам.

Ноги сами принесли меня к могиле, и я опомнился, вонзив застывший взгляд на мраморную табличку.

— Привет, мам, — низким от нахлынувшей тоски голосом сказал я и присел на корточки, чтобы положить цветы. Закрыв на секунду глаза, я сделал глубокий вдох и выпрямился. Стремительный порыв холодного ноябрьского ветра растрепал мои волосы, и сквозь спутанные светлые пряди, спавшие на лоб, я внимательно вглядывался в золотистые цифры, высеченные на идеально ровном и гладком темно-сером камне.

Я приезжал сюда каждый месяц в один и тот же день — в день ее смерти. Обычно я просто молча стоял и вспоминал то, какими нелегкими были наши отношения; а затем винил себя за то, что мне стоило быть мягче с мамой. Если бы я знал, что она безнадежно больна, и у нас так мало времени, я переступил бы через свою ненависть и первый бы пришел к ней, ведь… ведь она моя мама. Каких бы глупостей она ни наделала, я любил ее. Люблю и буду любить. И не проходит и дня, чтобы я ни жалел об утраченных годах, которые мы могли бы использовать, чтобы обрести потерянное взаимопонимание.

Но сегодня я не собирался погружаться в ностальгию.

Сегодня я здесь, чтобы попросить совета.

— Что мне делать, мама? — вздохнул я и рассказал причину своего «геморроя».

Я долго стоял, потирая переносицу, и слушал тишину. Пытался найти в шелестящем звуке ветра до боли родной голос.

Что бы она сказала мне сейчас?

Наверно, улыбнулась бы, потрепала по голове, как нашкодившего мальчишку, и сказала, чтобы я не шел на поводу у собственных сомнений и переживаний. Она сказала бы мне быть сильным и стойко преодолеть препятствие, встретившееся на пути, ведь я мужчина.

Мужчина…

Я горько усмехнулся себе под нос.

Я трусил совсем не как мужчина, ведь, черт подери, возможно, у меня есть пятилетний сын.

Но я молод, чтобы быть отцом! Мне же всего двадцать три, мать вашу! И… если бы я хотел иметь детей, то исключительно от Наоми.

Судьба — такая стерва.

В кармане завибрировал мобильник, и, не глядя, я вытащил его.