Обещание на заре

Постепенно мать расширила поле своей деятельности. Она держала в отелях витрины фирменных вещей, была посредницей при продаже квартир и земельных участков, стала пайщицей такси, владела четвертью грузовика, доставлявшего зерно окрестным птицеводам, наняла более просторную квартиру, две комнаты которой сдавала, занималась трикотажным делом — короче, окружала меня всеми заботами. В том, что касалось меня, ее планы были определены давно. Аттестат бакалавра, натурализация, диплом юриста, военная служба — кавалерийским офицером, само собой, — политические науки и «дипломатическое поприще». Произнося эти слова, она почтительно понижала голос, и робкая, восторженная улыбка появлялась на ее лице. Чтобы достичь этой цели — я был тогда в третьем классе, — нам требовалась, согласно ее часто возобновлявшимся подсчетам, сущая безделица, какие-нибудь восемь-девять лет, и мать чувствовала себя в силах продержаться этот срок. Она удовлетворенно сопела, глядя на меня и заранее восхищаясь. «Секретарь посольства», — говорила она вслух, словно чтобы лучше проникнуться этими дивными словами. Оставалось лишь чуточку потерпеть. Мне уже исполнилось четырнадцать. Мы были почти у самой цели. Она надевала свое серое пальто, брала чемодан, и я видел, как она энергично шагает к этому блестящему будущему с палкой в руке. Она теперь ходила с палкой.

Что касается меня, то я был гораздо большим реалистом. Я вовсе не собирался мешкать еще девять лет — поди знай, что может случиться. Свои подвиги для нее я хотел совершить незамедлительно. Сперва я попытался стать чемпионом мира среди юниоров по плаванию — ежедневно тренировался в «Гран Блё», ныне уже не существующем купальном заведении, но добился лишь одиннадцатого места в заплыве через залив Ангелов — и опять был вынужден отыгрываться на литературе, подобно стольким неудачникам. На столе скапливались тетради, исписанные псевдонимами — все более и более красноречивыми, все более и более пышными, все более и более отчаянными; в своем желании попасть в яблочко с первого раза, немедля похитить священный огонь, дабы победно озарить им мир, я читал новые для себя имена на обложках книг — Антуан де Сент-Экзюпери, Андре Мальро, Малларме[78], Монтерлан[79], Аполлинер[80], и, поскольку они, как мне казалось, блистали в витринах тем самым вожделенным блеском, чувствовал себя обойденным и бесился, что не первый украсил себя этими именами.

Я тогда предпринял несколько робких усилий, чтобы восторжествовать на море, на земле и в воздухе, занимаясь плаванием, бегом и прыжками в высоту, но по-настоящему отличиться смог лишь в пинг-понге — стяжал лавры и принес их домой. Это была единственная победа, которую я смог подарить моей матери, и серебряная медаль с моим выгравированным именем, заключенная в футляр фиолетового бархата, до самой ее кончины занимала почетное место на ее ночном столике.

Я испытал себя также и в теннисе, получив от родителей одного своего друга в подарок ракетку. Но, чтобы стать членом теннисного клуба в Императорском парке, надо было заплатить сумму, превосходившую наши средства. Тут начинается особенно мучительный эпизод моей чемпионской жизни. Поняв, что за неимением денег доступ в Императорский парк мне заказан, моя мать, охваченная праведным негодованием, раздавила свою сигарету о блюдце, схватила палку и пальто. Так дело не пойдет. Мне было приказано взять ракетку и следовать за ней в клуб Императорского парка. Там она потребовала, чтобы перед нами предстал секретарь клуба, и, едва раскаты ее голоса донеслись до него, он незамедлительно это исполнил, а за ним по пятам спешно прибежал на зов и президент клуба, носивший восхитительную фамилию Гарибальди. Моя мать, стоя посреди помещения в своей несколько криво сидевшей шляпке, потрясала палкой, не позволяя им упустить что-либо из того, что она о них думает. Как! Чуть-чуть потренировавшись, я мог бы стать чемпионом Франции, победоносно защищать знамя своей страны, а меня не пускают на корты по жалкой и пошлой причине — из-за денег! Моя мать высказала этим господам, что в их сердцах нет места интересам отчизны, и желала провозгласить это во всеуслышанье, как мать француза — я, правда, в то время еще не получил гражданства, но это была, по-видимому, не достойная упоминания мелочь, — и она требовала, чтобы меня тут же допустили на корты клуба. Я всего-то три-четыре раза держал в руках теннисную ракетку, и от мысли, что один из этих господ вдруг пригласит меня на корт и предложит показать, на что я способен, меня пробирала дрожь. Но стоявшие перед нами важные особы были слишком изумлены, чтобы помыслить о моих спортивных дарованиях. Кажется, именно г-ну Гарибальди в тот момент пришла в голову роковая мысль успокоить мою мать, что, напротив, привело к сцене, от которой я и сегодня не могу прийти в себя.

— Сударыня, — сказал он, — я прошу вас понизить голос. В нескольких шагах отсюда находится его величество шведский король Густав, и я умоляю вас не устраивать скандала.