Обещание жить

Макеев проглотил по порошку и таблетке натощак, отзавтракав — еще по таблетке и порошку. Рассудил: каши маслом не испортишь, чем больше, тем лучше. Завтракал он вяло, сверх силы, зато горячим чайком, как и вчера вечером, побаловался всласть. Обжигаясь, дуя в кружку, он пил почти кипяток, и дымящаяся жидкость будто вливалась прямо в жилы, зажигала кровь. Стало жарко, со лба закапали капли пота.

Примостился Макеев на пеньке, под солнышком. Оно с утра прижаривало. Похлестче любого костра. Выйди лишь из тенечка. Макеев сидел на открытом месте и подставлял солнцу всего себя, жмурился, блаженно потягивался. Лейтенант Фуки не преминул подковырнуть:

— Чистый кот Васька.

Макеев сделал вид, что не слышит. Не хотелось ввязываться в разговор с Илькой. Хотелось подумать — утречком, на свежую голову — о разговоре, в который его уже ввязали, о вчерашнем разговоре с командиром полка. Может, он зря так с ходу отказался от предложения полковника? Нет, не зря. На кой ему адъютантская должность? Но почему ему предложили это?

— Ноль внимания! Гордый, важный… Чистый герцог Бургундский!

— Ну, чего тебе? — спросил Макеев.

— Ничего, — сказал Фуки, сразу утихомирившись. — Я так…

И подался к себе во взвод.

Макеев занялся делами. Надо было проследить, как солдаты подготовились к маршу. После завтрака они мыли котелки, увязывали вещевые мешки, катали скатки и опять же курили — неторопливо, растягивая удовольствие. Эта неторопливость раздражала Макеева. Ну как подадут команду: «Становись строиться», — а солдаты будут еще копаться? И так бывало. Красней потом перед Ротным, оправдывайся, лепечи. И Макеев сновал меж солдатами, покрикивал:

— Веселей, ребята, веселей! Манукян, ты что, до обеда намерен мотать обмотки? Евстафьев, не верти цигарку, сейчас будет построение! Перестань жевать, Ткачук, жуешь, а шинель еще не скатал! Сержант Друщенков, отделение копается, куда это годится? Живей, хлопцы, живей!

Покрикивания иногда имели смысл, иногда были бесцельными, Макеев это понимал. Но все равно подстегивал. Всех. В принципе, так сказать. Не очень разумно? А, бывает не до разумности!

Одновременно Макеев следил, чтобы правильно и удобно скатывались шинели, наматывались портянки, укладывались вещмешки. Ронял замечания и здесь же показывал, как надо сделать то-то и то-то. Вот это, наверное, имело прямой, практический смысл.

В общем, он остался доволен. Как ни копались, собрались вовремя. Настроение у солдат подъемное, бодрое: шутят, смеются, предстоящий марш не пугает. А почему он, собственно, должен пугать, что за чушь? Он радовать должен. Вперед, на запад!

Солдаты, готовые к маршу, сидели на пеньках, валялись на лапнике, опершись на вещевые мешки, а кое-кто уже закинул их за спину. Нужна лишь команда, чтобы взвод встал и начал строиться в походную колонну. Однако команды не было. Ротный куда-то исчез. И никого из батальонного начальства не видать.

Солнце катилось по-над лесом, как будто не желая всходить к зениту. Было оно цвета яичного желтка, чуть сплющенное по краям и чуть окантованное белой полоской. Оно теряло яркость, выцветало, становясь жарче, злей, беспощадней, — июльское солнышко. У него свой марш по небу — с востока на запад. Тоже, поди, устанет к финишу, к закату, выдохнется, порастратит жаркую силу.

Покамест же эта сила нарастала. Торчать на припеке нет мочи. Макеев побрел к березке — укрыться под ветви. У березового ствола восседал старина Евстафьев: коротко подстриженные седеющие усы, бурая от загара шея в складках, пористый нос смешливо морщится; Евстафьев проводил кончиком языка по скрученной цигарке, старательно склеивал ее слюной. Он посмотрел на Макеева, как бы говоря: не дал мне, лейтенант, тогда закурить, теперь пришлось вертеть. Сунул самокрутку в рот, чиркнул кресалом. Да кури, старина Евстафьев, кури на здоровье. Если есть возможность. Но самокрутка у тебя здоровенная, управишься ли до команды «Встать»?

Евстафьев благополучно управился. Раздумчиво попыхивая, смакуя, докурил аж до ногтей, от цигарки вроде бы и окурка не осталось, так, намек. Сплюнул увесистым плевком, похлопал по икрам, проверяя, как намотаны обмотки, удовлетворенно промолвил:

— Вездеходы — в порядке.

Кто-то также курил, кто-то уже дремал (мало им ночи, спят при любой обстановке, ловкачи), кто-то травил анекдот: «Она села к нему на колени и сказала: «Бери самое дорогое, что у меня есть». Он взял велосипед и ушел…»

Анекдотчиком был Друщенков. Жилистый, большеухий, с широким, словно растянутым ртом, сержант нависал над лежащим Ткачуком, которому, вероятно, и предназначался анекдот. Хотя слышали весьма многие. Макеев сказал:

— Отставить подобные анекдоты!

— По какой-сякой причине, товарищ лейтенант? — Друщенков выпрямился, дернул лицевым мускулом.

— По такой! Дошло?

— Не вполне, товарищ лейтенант… Но я постараюсь усвоить. В будущем.

— Нет, в настоящем! Ты мне ваньку не валяй! Ты мне…