Обещание жить

На развилке он вышел из машины, до Шумиличей топал пешком. Плечо ныло, он покряхтывал, упрямо пылил по обочине. Проселок и поле перепаханы воронками и гусеницами, кусты выворочены, стволы деревьев разможжены; полусгоревшие автомашины, танки, опрокинутые повозки, но трупов не видно — убрали. А мертвечиной все-таки разит, и воронье каркает над полем и лесом.

Деревню признал по печным трубам, по пепелищам. Через дорогу стояла какая-то хозчасть, и Макеев для страховки спросил, как называлась деревня. Ответили:

— Шумиличи, а что?

— Да ничего, — сказал Макеев и пошел вдоль улицы. По ней навстречу ему и обгоняя его шли седоусые папаши-обозники, но ему казалось: он тут совершенно один. Даже Ильи Фуки нет с ним, он мотанул в самоволку без спроса, по методу Ильки, а сам Илька где-то далеко-далеко, за горами, за долами.

Пролились такие дожди, а уже сушь, пыль, от нее першит в горле. Жарища, пот струйками стекает по шее.

Макеев не утирается, неспешно шагает от пепелища к пепелищу: подойдет, постоит — и дальше. А на пепелищах ему слышатся голоса:

— Здравствуйте, сыночки! Будьте гостями, проходите.

— Унучек у меня в красных армейцах.

— Васька, меньшак. Жив ли, помер — бог знает…

— А второй унук был в полицаях, дак партизаны его подстрелили…

— Перекусите, сыночки, отведайте что-ничто. Бульбочки сварю, капустки поставлю…

Сухонький, подслеповатый дед вытирает пальцы о холщовые портки, бабка, морщинистая, беззубая, отечная, кланяется в пояс.

Рослая, пригожая, хоть и щербатая женщина, облепленная ребятами, говорит:

— Уж мы ждали вас, ждали, моченьки нету… Бывало, выйдешь во двор, ляжешь на траву, ухо к земле, слушаешь, не идут ли наши.

— Да вы садитесь, садитесь на лавочку, вот сюда.

— Одна я с мальцами. Мужа в армию призвали, похоронную успела получить… Получила, через три дня герман пожаловал…

И еще один женский голос:

— Мы гостям завсегда рады. Особливо тем, кого давно ждем. Три года, почитай, ждем. Наши уходили, мне было семнадцать.

— Я с двоюродной сестрой живу, с Раисой… Да я позову ее… Рай, а Рай!

Из несуществующей избы на несуществующее крыльцо выходит девушка не девушка, женщина не женщина — лет двадцати, как Клава. Худощавая, черноволосая, смуглая, прихрамывающая.

— Гремит как… Не попрет ли немец снова на восток?

— Я говорю: не потеснит ли немец наших, чего-то гремит сильно?..

Они сидят за несуществующим столом, на несуществующей лавке. Рая прямая, натянутая, голову держит гордо, как балерина, маленький, властный рот дрожит в улыбке.

— Шумилины. Название, как видите, белорусское. А живут и белорусы, и русские, и помесь. Вот и мы с Клавой — помесь.

— Саша, поцелуйте меня.

— Поцелуйте в губы, Саша.

— Нет, нет. Больше ничего не нужно, прошу…

— Не думайте про меня дурное.

— Поймите, я благодарна судьбе. Вы здесь. И для меня это, правда же, радость. Какая б ни была короткая… Что с вами будет завтра? Со мной? А покамест вы рядом…

Несуществующий сарай, несуществующая охапка сена, несуществующий шепот:

— Что? Ты хочешь жениться. На мне?

— Глупенький ты! Ты хороший… Невозможно это. Зачем я тебе? Через час-другой ты уйдешь. Вот и вся наша свадьба… Не надо об этом, милый! Только не осуждай меня, что не противилась.

— Это не грех, если по любви… Иди ко мне, Сашенька!

— Ни о чем не прошу тебя. Об одном прошу: обещай мне жить!

— Нет, скажи, обещаешь беречься?

— Что мне беречься? Война ушла, жить буду…

Макеев постоял на пепелище, надел пилотку и, шаркая, зашагал к околице. И здесь, возле лесного окрайка, наткнулся на вырытую наспех землянку. Из нее высунулся дед, Макеев сразу признал: бабкин дед, у которого внук в Красной Армии, внук — в полицаях. И дед узнал его, прошамкал:

— Здравствуй, красный командир. Вот как привелось свидаться…

— Здравствуйте, дедушка, — сказал Макеев. — Значит, живы?

— Значит, живой. Изу всей деревни я живой. Всех немец порешил под корень, а я отлучился в лес, по дровишки, избег. Баб, ребятишек немец побил с пулеметов, гранатами, жилье пожег. Остался я жить, без Дуни-от, без старухи. Но мне и так помирать вскорости…

— Где похоронены?

— А тута, в овражке. В одной-от могиле. Хошь поглядеть, не боишься? — Ветер шевелит реденькую, седую бородку, подслеповатые глаза прозорливы, мудры.

— Боюсь. Но хочу посмотреть.

На дне оврага — холм. Макееву померещилось: холм колышется, дышит, будто живой. В глазах потемнело, и Макеев приказал себе: стой, не падай. И он не упал.

Только подумал: «Как у меня хватило смелости прийти сюда? На второй раз ее недостанет». Дед спросил:

— Дружок твой игде, чернявый-от?

— В такой же могиле, — сказал Макеев и стал прощально мять заскорузлую дедову ладонь.

В медсанбате на него коршуном налетел заждавшийся каптенармус, сунул под нос байковый халатик, тапочки.

— Шибчей перебалакайся! Шито-крыто? Попереживал я… Из-за бутылки. Продешевил. Надо было парочку сорвать.

— Второй у меня нет, — сказал Макеев.