Обетованная земля

— Нет. Это квартира моих друзей, они на лето уезжают в Канаду. А я сторожу, чтобы никто не залез.

— Это квартира случайно не владельца «роллс-ройса»? — спросил я, полный самых дурных предчувствий.

— Нет. Он живет в Вашингтоне. — Она рассмеялась. — И в качестве жиголо я намерена использовать тебя не больше чем это будет необходимо для нашего совместного комфорта.

Я не ответил. Только почувствовал, что внезапно переступил некую таинственную грань. Многое из того, что я, как мне казалось, давно мог держать под контролем, вдруг пришло в движение, и я не знал, куда это меня заведет. Оно проступило из тьмы и затопило меня, возбуждающее и предательское, связанное с обманом, и тем не менее оно овладело мной, а я не сопротивлялся. Оно не погасило мое прошлое, а, напротив, бросило на него некий сверкающий свет, перехватило у меня дыхание и в то же время успокоило, оно влекло меня и обрушивалось на меня как пенистая волна, которую я не ощущал, которая исчезала где-то над моей головой и делала меня невесомым, как будто бы я плыл вместе с ней.

Мы стояли перед домом.

— Так ты одна в квартире? — поинтересовался я.

— Зачем так много вопросов? — спросила Мария в ответ.

XVI

Я покинул ее квартиру рано утром. Мария Фиола еще спала, завернувшись, как в кокон, в одеяло абрикосового цвета, из-под которого виднелась только ее голова. В спальне было довольно прохладно. Почти неслышно шумел аппарат воздушного охлаждения, занавески были задернуты. И повсюду разливался однообразный приглушенный золотистый свет.

Я вошел в гостиную, где лежали мои вещи. Они уже высохли и даже почти не измялись. Я оделся и посмотрел в окно. Передо мной лежал Нью-Йорк, город без прошлого, город, не выросший сам собою, а быстро построенный людьми, город из камня, цемента и бетона. Видно было далеко, до самой Уолл-стрит. Людей на улицах почти не было, только автоматические дорожные знаки и ряды автомобилей. Поистине футуристический город.

Я прикрыл за собой дверь и подождал лифт. Заспанный карлик лифтер доставил меня вниз. На улице было еще холодно. Гроза принесла с собой ветер с моря и разогнала духоту. В газетном киоске я купил «Нью-Йорк тайме» и с газетой в руках отправился в драгстор напротив. Заказал кофе, яичницу и начал медленно есть. Кроме меня и продавщицы в драгсторе никого не было. Мне казалось, что все еще спит, и я тоже сплю, настолько тягучим и почти беззвучным было все окружавшее меня, будто я находился внутри некоего фильма, снятого замедленной съемкой. Каждое движение было долгим и одновременно безмятежным, время текло и никуда не спешило, и я дышал медленнее, чем обычно, и все вещи вокруг меня дышали так же спокойно, они вдруг приобрели какую-то особую значительность, у меня появилась некая таинственная связь с ними, они проплывали мимо, подчиняясь ритму моего дыхания. Они были как старые, но давно позабытые друзья, мы были с ними частью одного целого, они мне больше не чужие, не враги, а, наоборот, они водили вокруг меня какой-то странный торжественный хоровод, и я сам кружился вместе с ними, хотя и не двигался с места.

Это было чувство того покоя, какого я давно не испытывал. Он растекся по всему телу, и даже в голове свинцовый комок страха, который я каждое утро должен был из себя исторгать, внезапно как-то сам собою рассосался и куда-то исчез, а вместо него внутри появилось что-то вроде поляны с отдаленными криками кукушки и лесом, озаренным лучами солнца. Я знал, что блаженное состояние продлится недолго, и боялся спугнуть его, поэтому сидел почти не шевелясь; осторожно и очень медленно ел, и даже сам процесс еды превратился для меня в ритуальное действо, вписанное в общий контекст и не мешавшее умиротворенному ритму. При этом все было так естественно, что я не понимал, что где-то может быть иначе — вот такой была жизнь до того, как она попала в беспокойные людские руки, думал я и воспринимал окружающее как бы впервые, будто все прочее я позабыл и все переживаю сызнова. Так человек, очнувшийся после долгой, тяжелой болезни, воспринимает мир заново, как ребенок, — напряженно, но без спешки, с несказанной радостью, пока еще ничего не называя по имени, не доверяя безликой затертости слов — мир, хотя и космический, но уже близкий, — каким-то неведомым, безмолвным и первобытным образом, словно бы луч пронзил его сердце, не причинив боли.

Несколько водителей грузовиков ввалились в драгстор, с порога громко потребовав кофе и пончиков. Я уплатил по счету и не торопясь пошел по городу в сторону Центрального парка. На мгновение мне пришла в голову мысль, не зайти ли в гостиницу переодеться, но я решил, что не стоит: не хотелось расставаться с удивительным чувством легкого парения, и продолжил свой путь по просыпающемуся городу, добрел до парка и выбрал себе скамейку.

На озере усердно сновали утки, ныряя за пропитанием. Случайно посмотрев на газету, я прочел заголовок и остолбенел: немцы оставили Париж! Теперь он свободен!