Обетованная земля

— Пойдем поужинаем, — предложил он. — Под открытым небом в Нью-Йорке нигде не поешь, зато здесь первоклассные рыбные рестораны.

— Можно посидеть и на улице, — сказал я. — На узенькой терраске отеля «Сент-Мориц».

Хирш пренебрежительно отмахнулся:

— Разве там поужинаешь? Одни только пирожные и кофе для ностальгирующих эмигрантов. И крепкое спиртное, чтобы залить тоску по бесчисленным открытым ресторанчикам и кафе Парижа.

— А также по гестапо и французской полиции.

— Гестапо там больше нет. От этой чумы город избавили. А тоска по Парижу осталась. Даже странно, в Париже эмигранты тосковали по Германии, в Нью-Йорке тоскуют по Парижу, одна тоска наслаивается на другую. Интересно, каким будет следующий слой?

— Но есть эмигранты, которые вообще не знают ностальгии, — ни той, ни другой.

— Суперамериканцы и утомленные граждане мира. Да их тоже гложет ностальгия, просто она у них изжитая из сознания, невротическая и поэтому безымянная. — Хирш засмеялся. — Мир начал снова открываться. Париж свободен, да и Франция почти вся свободна, как и Бельгия, via Dolorosa снова открыта. Брюссель освободили. Голландия снова дышит. Уже можно опять тосковать по Европе.

— А Брюссель? — переспросил я.

— Неужели ты не знал? — не поверил Хирш. — Я еще вчера в газете прочитал подробный репортаж о том, как его освобождали. Я сохранил ее для тебя. Да вон она.

Он шагнул в темноту магазина и протянул мне газету.

— Потом прочтешь, — сказал он. — А сейчас мы с тобой отправимся ужинать. В «Морского короля».

— Это к омарам, распятым за клешни?

Роберт кивнул:

— К омарам, прикованным в витринах ко льду в ожидании смерти в кипятке. Помнишь, как мы в первый раз туда ходили?

— Еще бы не помнить! Улицы казались мне вымощенными золотом и надеждами.

— А теперь?

— И так же и иначе. Я ничего не забыл.

Хирш посмотрел на меня:

— Это большая редкость. Память — самый подлый предатель на свете. Ты счастливый человек, Людвиг.

— Сегодня я то же самое говорил кое-кому другому. Он меня за это чуть не прибил. Видно, человек и впрямь никогда не ведает своего счастья.

Мы шли к Третьей авеню. Газета с репортажем об освобождении Брюсселя жгла мне внутренний карман пиджака как пламя, прямо над моим сердцем.

— Как поживает Кармен? — спросил я.

Хирш не ответил. Теплый ветер рыскал вокруг домов как охотничий пес.

Прачечная духота нью-йоркского лета кончилась. Ветер принес в город запах соли и моря.

— Как поживает Кармен? — повторил я свой вопрос.

— Как всегда, — ответил Хирш. — Она загадка без таинства. Кто-то захотел увезти ее в Голливуд. Я всячески уговаривал ее согласиться.

— Что?

— Это единственный способ удержать женщину. Разве ты не знал? А Мария Фиола как поживает?

— Она-то как раз в Голливуде, — сказал я. — Манекенщицей. Но она вернется. Она там часто бывает.

Показались светящиеся витрины «Морского короля». Порабощенные омары молча страдали на льду, ожидая смерти в кипящей воде.

— Они тоже кричат, когда их в кипяток бросают? — спросил я. — Раки, я знаю, могут и кричать. Они умирают не сразу. Панцирь, который защищает их в жизни, в момент гибели становится для них сущей бедой. Он только продлевает их смертные муки.

— Лучшего собутыльника, чем ты, для ужина в этом ресторане не найти, — содрогнулся Хирш. — Пожалуй, закажу-ка я сегодня с тобой на пару крабовые лапки. Они, по крайней мере, уже мертвы. Твоя взяла.

Я уставился на черную массу заскорузлых омаров.

— Это самый безмолвный крик тоски по родине — открытому морю, какой мне когда-либо доводилось слышать, — сказал я.

— Прекрати, Людвиг, не то нам придется ужинать в вегетарианском ресторане. Тоска по родине? Это всего лишь сантименты, если ты уехал добровольно. Неопасные, бесполезные и, в сущности, излишние. Другое дело, если тебе пришлось бежать под угрозой смерти, пыток, концлагеря, вот тогда счастье спасения странным образом через какое-то время может обернуться чем-то вроде ползучего рака, который начинает пожирать твои внутренности, если ты не окажешься чрезвычайно осторожным, очень мужественным либо просто очень счастливым человеком.

— Кто же про самого себя такое знает, — вздохнул я. Газета со статьей об освобождении Брюсселя по-прежнему прожигала мне карман.