Обезьяна на мачте

На ночных вахтах в тихую погоду, когда время особенно долго тянется, Мартьянов в кругу товарищей любил замысловато рассуждать о жизни человеческой и собачьей.

— В доисторическом разрезе я себе эту картину представляю в таком виде, — говорил он, вздыхая и долго затягиваясь папиросой. — Когда-то человек вел войну не на жизнь, а на смерть против всякого зверья. А зверушки в те времена были мое почтенье! Зубастые, когтистые, рогатые да еще и ядовитые, черти! Птички летали, может быть, чуть поменьше молодого бегемота. Тюкнет клювиком — будь здоров!

Матросы слушали, улыбаясь, и Мартьянов продолжал рассуждать:

— И все они так и норовили человека слопать, загрызть или затоптать. А человеку куда податься? Зуб у него мелкий. Когтей нет. Бодаться нечем. Вот он думал-думал, может быть, десять тысяч лет и наконец додумался — смастерил себе топорик с кремешком на конце палки и стал ото всего света отбиваться этим паршивеньким топориком. И в эти тяжелые для человека времена произошло то, что именно собака одна из всех зверей почему-то примирилась с человеком. Перешла на его сторону и заключила договор: стоять друг за друга, вместе охотиться и защищаться от всех зверей… Нечего ухмыляться: договор!.. А что этот договор неписаный, тому есть объяснение: что собаки, что люди в те времена одинаково неграмотные были… Так вот, в тяжелые времена собака стала другом человека. И сейчас всякий знает, что собака — человеку друг. Факт. А вот насчет того, друг ли человек собаке, — это еще вопрос открыт… Представим себе, к примеру, такую картину, что вдруг самые разумные существа на земле — это собаки, а мы, люди, при них так, в «друзьях», вроде собак существуем… Значит, такая картина: сторожевые люди дворы собакам охраняют, охотничьи людишки на охоту их сопровождают, пастушеские человечки барашков пасут и так далее. А мелкие комнатные человечки для забавы на задних лапках подачку выпрашивают… И в виде особой благодарности за все это каждый барбос имеет право пхнуть сапогом под брюхо или посадить на железную цепь, словно какого-нибудь каторжного преступника средних веков… Нет, братцы, я бы на их месте не спешил бы признавать таких друзей.

Итак, после того, как единодушно вся команда пришла к выводу, что Соленый давно погиб и надежды на его возвращение никакой не может быть, после того, как язвительно и жестоко высмеяны были все дураки, которые воображают, что тот так вот сидит и дожидается «Каму» семь месяцев на пирсе, едва с корабля была спущена первая партия матросов на прогулку в город, все пошли на поиски.

Никто открыто в этом не признавался, говорили просто так: «Вы, ребята, вдоль берега пойдете? Ладно, а мы вон в ту сторону! А кто по городу пойдет?» Так, разбившись на мелкие группы, матросы разошлись по городу, берегу и рынку, присматриваясь ко всем собакам и потихоньку посвистывая особым тонким свистом, который Соленый безошибочно узнавал.

Вечером все вернулись на корабль ни с чем, в мрачном настроении, а Мартьянов поднялся по трапу впервые за много месяцев с самым неприступным и надменным видом и тотчас лег на свою койку лицом к стене.

Особенно всех расстроило то, что портовый сторож вспомнил, что большая рыжая, очень злая собака после ухода «Камы» часто приходила в порт и бродила вдоль причалов.

Молоденький матросик, первогодок Миша, с горечью сказал?

— Если б знать, я бы двухмесячное жалованье отдал, чтобы его отсюда в Одессу переправили багажом!

На него посмотрели с презрением, и кто-то хмуро сказал:

— Подумаешь! А кто бы не дал?..

Наутро «Кама» должна была уходить в море. Ночью около трапа залаяла собака. Вахтенные бросились к борту, и из кубрика выскочили полуодетые матросы.

Большая черная собака понуро протрусила мимо и, оглянувшись, испуганно шарахнулась, услышав голоса.

А в это время бездомная и безымянная бродячая рыжая собака, у которой когда-то была кличка Соленый отлеживалась в пыльной канаве под железнодорожным мостом, дожидаясь рассвета, чтобы выйти на поиски пищи.

Накануне на базарах были облавы на бродячих собак и по улицам ездили страшные ящики, откуда глухо доносились собачьи голоса, вопли испуга, жалобы и жалкий, просительный лай.

Он сам еле ушел от сетей и теперь даже во сне иногда принимался глухо рычать от бессильной ярости.

Едва рассвело, он поднялся, спокойно обошел спящих под мостом людей — этих-то можно было не опасаться — и начал свой обход всех закоулков, где когда-то ему попадались съедобные отбросы.

Ему очень не хотелось идти на базар, где бывали облавы, но его непреодолимо тянул туда голод. Он боялся, старался удержаться, но шаг за шагом, переулок за переулком оказывался все ближе к базару.

Вдруг он растерянно остановился и замер, шерсть на нем поднялась дыбом от волнения. Припав мордой к самой земле, он закружился на месте. С лихорадочной быстротой он вбирал в себя воздух, торопливо его выдыхал и снова жадно втягивал носом, обнюхивал неясные следы, запах которых сводил его с ума.