Обезьяна на мачте

Сопровождаемый черной кошкой, Пурш с бешеной скоростью несся по сырому после обильного дождя пирсу. Он подбежал к его краю, оттолкнулся, пролетел через воду и упал на планшир. Какое-то мгновение казалось, что он сорвется, но кот удержался и, не замечая моих протянутых рук, лихо взбежал на верхний мостик.

Там он сидел до ночи. Тощий, испачканный варом, с глубокой царапиной поперек носа, с заплывшим глазом. Я попытался приласкать его, успокоить, но кот, сердито боднувшись, не принял ласки. Не мигая, он глядел в сторону удаляющегося берега и порой вскрикивал грудным, вибрирующим голосом.

Кот пришел в каюту под утро. Вспрыгнул на койку, улегся в моих ногах и задумчиво запел песню. Теперь он знал, о чем ему перед заходом в Ресифи так хотелось петь. Он пел о разлуке. И еще пел о том, что как бы ни были сильны его чувства, он, Пурш, никогда не предаст своих друзей. Ведь он же моряк.

Наш долгий рейс продолжался. Вдоль побережья Южной Америки мы спустились на юг и наконец достигли тех широт, которые еще со времен парусного флота известны у бывалых моряков под названием «ревущие» — такие тут постоянные сильные, «ревущие» ветры.

Было холодно, туманно, и солнце, так утомлявшее нас в тропиках, лишь изредка прорывалось своими лучами к океану сквозь плотные завесы туч, закрывших небо до горизонта. Мы уже не ставили наш океанский перемет, потому что здесь, на юге Атлантики, не водятся красивые и стремительные тунцы. Теперь мы занимались траловыми работами. Каждый день мы по несколько раз опускали в воду трал, который боцман Петрович именовал авоськой, потому что эта рыболовная снасть действительно напоминает собой громадную, сплетенную из крепчайшей сетчатой ткани хозяйственную сумку-авоську, буксируемую за траулером при помощи крепчайших стальных тросов.

Пурш мерз так же как и мы, но вскоре привык к прохладе, к тому же мы с Колей больше не подстригали его, как в тропиках, и кот оделся теплую, пушистую шубу.

Он еще больше вырос и не распевал теперь песни по каждому пустяку, к тому же сильно скучал, надо полагать, и по смешному зверьку хамелеону, и по черной желтоглазой кошечке из бразильского порта Ресифи. Может , поэтому кот старался побольше быть со мной. Однако нельзя сказать, что он стал равнодушным, нет. Пурш с большим интересом наблюдал и за китами, небольшие стада которых время от времени попадались нам в пути, и за дельфинами, весело сопровождавшими траулер по двое-трое суток подряд, и за морскими львами, которые встречались иногда в открытом океане. И еще Пурш с интересом посматривал на молчаливых альбатросов, плавными кругами летающих над траулером. Никогда и мне не приходилось видеть более величественных птиц, чем громадные, с крыльями размахом до трех метров, антарктические альбатросы. После вахты мы вместе с Пуршем оправлялись на корму и любовались птицами. Почти не шевеля крыльями, то стремительно взмывая в вышину, то с резким креном опускаясь до самой воды, альбатросы кружили и кружили над траулером и разглядывали судно, да и меня с котом, сидящим на моих коленях. Птицы были любопытны так же, как и мы… Происходил взаимный и приятный процесс познания: нам интересно было смотреть на птиц, птицам — наблюдать за нами.

Может быть, на этом все бы и закончилось, но в один из ветреных и туманных дней, когда, промокшие и уставшие, мы очищали палубу от выловленной рыбы и мечтали о той счастливой минуте, когда можно будет отправиться в теплые каюты, над нашими головами вдруг раздался глухой удар, послышался гортанный крик, и на палубу, суматошно размахивая крыльями, упала птица. Это был альбатрос. Неосторожно пролетая над траулером, он врезался в радиоантенну и, сломав крыло, рухнул прямо на нас.

В тот день мы с Колей не скоро оказались в каюте: с помощью боцмана делали альбатросу операцию. Альбатрос не вырывался, не хлестал нас здоровым крылом, он только странно урчал и порой вскрикивал от неосторожных движений наших грубых рук. В конце концов мы укрепили легкие дощечки-шины и, отгородив птице закуток в углу палубы, оставили ее там. Во время всей операции Пурш толкался рядом и с большим интересом присматривался к птице, обнюхивая ее. В каюту он не пошел, а устроился на ночь возле альбатроса.

— Чудеса, да и только, — сказал Коля утром, поднявшись раньше меня и сбегав на палубу. — Пурш спит рядом с Тимошкой.

— С каким это Тимошкой? — спросил я, немного досадуя, что Коля не дал мне доспать пятнадцать минут до вахты. — О чем ты?

— Это Петрович прозвал альбатроса Тимошкой. Спят, говорит, рядышком. Ну будто всю жизнь дружили.

Быстро одевшись, я вышел на палубу.

Коля не соврал. Откинув больное крыло, альбатрос спал, привалившись левым боком к фальшборту, а рядом с ним пристроился Пурш. Заслышав мои шаги, он поднял голову и зевнул. И альбатрос встрепенулся, открыл черные, добрые глаза. Я замер. Мне стало страшно за Пурша: если птица стукнет его своим крючковатым клювом, то конец коту! Нет, Тимошка, будучи или по характеру добрым, или находясь еще в шоковом состоянии от всего происшедшего, спокойно оглядел кота, а потом снова закрыл глаза.