Обезьяна приходит за своим черепом

Ланэ облегченно вздохнул, поклонился и вышел.

Наступила тишина. Оставшиеся смотрели друг на друга.

- Больше приказаний не будет? - официально спросил Бенцинг.

- Будет, будет, Бенцинг, - добродушно сказал Гарднер. - Во-первых, бросьте вы этот идиотский тон, спрячьте эту пошлую улыбочку французского альфонса, с которой вам придется расстаться, быть может, вместе с вашей головой.

- Что? - спросил ошалело Бенцинг и даже отступил немного.

Гарднер зажег спичку и поднес ее к папиросе.

- С головой, с головой, Бенцинг, - ответил он, закуривая. - Вместе с вашей глупой старой головой, - затягиваясь, ласково подтвердил Гарднер. - С этим пробором, с идиотскими усами под Чаплина, баками, со всей вашей красой, которой теперь, господин Бенцинг, грош цена.

Наступило короткое тревожное молчание.

- Вам, кажется, не нравится? - спросил Гарднер, сияя.

- Вы, господин хороший, вот что... - начал Бенцинг яростно, неудержимо, даже угрожающе и вдруг осекся. Его маленькие, сонные глазки сразу потухли, черты лица распустились, обвисли. Он с ужасом, уже догадываясь о чем-то, поглядел на Гарднера.

Но Гарднер молчал и курил.

- Ага, Бенцинг, - сказал он, - пасуете? Я ведь многое знаю о вас. Смотрите!

И он шутя погрозил ему одним пальцем. Снова наступило молчание.

- Я... - начал Бенцинг.

- Да, да, - сейчас же охотно поддержал его Гарднер. - Что же вы? - И снял трубку телефона. - Начальника внешней охраны.

- Я думаю, что... - Бенцинг остановился.

- Вот вы про меня только думаете, а я про вас все уже продумал до конца, как сюда ехал, так и продумал, - сообщил Гарднер. - Что, - думаю, мне теперь делать с господином Бенцин-гом из города Профцгейма? Сдать в музей имени господина Курцера? Вот стоит же в Марбурге чучело лошади Фридриха Великого... Или, может, лучше поставить тюремным надзирателем в женском отделении? У него душа женственная, нежная, как у хозяина.

Бенцинг сделал шаг к нему.

- Вы все шутите, - сказал он растерянно.

- Шучу, шучу! - успокоил Гарднер. - Конечно, шучу. Зачем вы мне? Идите в продоволь-ственный отдел, давить на воротники кошек, или отправляйтесь срезать пуговицы с подштанников убитых, или расстреливать за укрытие медного ночного сосуда. Мне-то вы не нужны.

- Что случилось с моим господином? - тихо и сипло спросил Бенцинг.

Дверь отворилась, вошел начальник охраны.

- С вашим-то покойным господином что случилось? - благодушно спросил Гарднер и повернулся к начальнику охраны: - Слышите, чем он интересуется?

- Что? - крикнул Бенцинг. - Мой покойный...

- Ой, не кричите, - поморщился Гарднер. - То есть не кричите сейчас. Потом можете кричать сколько угодно. Вот я вас сейчас отправлю отсюда. - Он встал, подошел к нему вплотную. - Я не верю вам и боюсь вас оставлять тут. Понятно? Кто мне поручится за вас после смерти вашего патрона?

- В чем? - ошалело спросил Бенцинг.

- Во всем, Бенцинг, - уже совсем холодно и жестко сказал Гарднер. - Не так как-то все у вас получается. Очень сомнительно и путано получается. Вот револьвер у покойного оказался незаряженным. Почему не заряжен? Ведь это ваша обязанность - осматривать оружие хозяина. Что случилось? Придется вам на это ответить. Потом - покойный вообще жаловался на вас перед смертью, говорил, что не может вам доверять по-прежнему, - а ведь это тоже наводит на всякие мысли.

- Кому это он говорил? - спросил Бенцинг, бледнея.

- Да мне, мне и говорил, - ласково улыбнулся Гарднер. - Был у меня с ним такой один разговор. Вот вы все это и должны будете объяснить моему следователю. Вообще вам о многом придется поговорить с моими ребятами. Мне-то с вами больше делать нечего. Хозяина вашего нет, а для меня вы человек конченый.

Он взглянул на начальника охраны и, кивая головой на оцепеневшего Бенцинга, приказал:

- Ведите!

Глава вторая

Профессор сидел за столом.

Очевидно, он уже очень давно сидел за столом и очень много курил, целая гора окурков лежала на столе. Он и вообще-то был очень неряшлив, всегда приходилось завязывать ему галстук - не то он норовил затянуть его мертвым узлом, - менять ему воротнички, прибирать, мыть, а если он курил или писал, то и скрести место, где он сидел, - везде были кляксы, окурки и прочий мусор. Но сейчас он выглядел просто-напросто грязным, и все вокруг было тоже грязным, и пол, и бумага, а главное - одежда, конечно: она была в пепле, там и тут виднелись прожоги от папирос.

На профессоре был бурый просторный халат, - не халат даже, а целая мантия, в которой он раньше работал с бормашиной, - на голове черная шапочка, на ногах туфли без чулок.

На столе, среди книг, крупных атласных лепестков какого-то пышного цветка, что стоял здесь в хрустальной вазе, серого табачного пепла и другого, от сожженных бумаг, - он лежал черной, почти блестящей горкой в большой пепельнице из лакированного щитка черепахи, - среди всего этого мусора стояла низенькая, пузатая, матовая склянка из-под спирта с притертой пробкой, валялась похожая на обломок черепного свода круглая корка хлеба с загнутыми краями, а в ней несколько конфет, стояла грубая эмалированная кружка.