Обезьяна приходит за своим черепом

Он отлично знал психическую конституцию этого простого, энергичного, совершенно законченного беспринципного человека. Никаких рецептов спасения человечества он, Гарднер, не выдумывал. Самым коротким путём всегда считал прямой путь. А прямой путь был у него символом убийства. Он приходил, когда его звали, убивал, жёг, смешивал с землёй, а приказали бы ему — он и место это ещё перепахал бы. Но производил всё это с той потрясающей бесчувственностью, которая сделала его имя почти символическим. Он и был символом усмирителя. В нём отсутствовали не только жалость, страх за содеянное, чувство ответственности перед своей совестью, но даже элементарный здравый смысл, а его-то Курцер всегда чувствовал очень чутко и ясно. И в то же время карлик понимал, почему Гарднер считает для себя возможным презирать Курцера. Вот он уж не вылетел бы из окна собственного кабинета, он не валялся бы перед солдатами караульного батальона с размозжённым черепом. Мёртв-то не он.

Карлик подошёл и положил ему руку на плечо.

— Ну, ну, господин Гарднер, говорите, голубчик, говорите! Вас мне особенно интересно послушать. Я знаю, у вас есть своё мнение.

Гарднер глубоко вздохнул.

— Да нет, — ответил он тускло, — что же я тут могу сказать? Во-первых, по моему мнению, следует всегда самому чистить и заряжать револьвер, а не доверять это каждому старому идиоту. Уж что-что, а своё оружие должен держать в порядке ты сам. Как-нибудь наступит такой час, когда только от этого и будет зависеть твоя жизнь. Это раз. Второе: наш высокий коллега слишком уж перемудрил, уж так он тонко хотел подойти к Войцику, что тот и оценить это не сумел. Уж слишком, видимо, не терпелось Курцеру утереть нос нам, практическим работникам, тем маленьким людям, которые, как псы, охраняют жизнь и благополучие как его, так и...

Тут он что-то замешкался.

«Так и твою», — прочёл карлик неоконченную часть фразы. Он посмотрел на него. Гарднер сидел корректный, хорошо сложенный, в ладном штатском костюме. Карлик только сейчас и обратил внимание на то, что костюм этот был легкомысленного светло-сиреневого цвета, что, кроме того, сегодня на Гарднере были и хрустящая, ломкая кремовая сорочка и пышный, яркий галстук. Он скользнул взглядом по широким плечам его, задержался немного на кистях рук и даже не особенно как-то удивился, когда заметил, что пальцы у Гарднера длинные и тонкие, с овальными розовыми ногтями и серебристыми лунками у корней, что называется музыкальные пальцы. Неужели он ещё играет? А ведь интересно было бы в свободное время поговорить с ним о музыке! «Бойся не любящей музыки твари», — сказал кто-то, Шекспир или Гейне. Эта-то тварь, кажется, музыку любит...

И вдруг что-то большое и страшное, хотя и очень туманное, прошло перед карликом. Он смутно подумал, во-первых, о чёрных индийских кобрах, что вылезают на свист дудочки из плетёной корзины факира, затем, вглядываясь в свежее, розовое лицо Гарднера, вспомнил читанное где-то о том, как музыкальны большие ядовитые пауки. И акулы, кажется, тоже долго плывут за кораблём, если на нём играют на рояле. «Что ж, и этот, верно, тоже играет на рояле. А может быть, и на скрипке? Может быть, и на скрипке».

Гарднер сказал:

— Видите ли, я смотрю так. Вот передо мной такая крупная политическая фигура, как Войцик. Он попался глупо и случайно, как уличная торговка во время облавы. Что же, это иногда случается и у них. Человек этот очень много знает. Значит, надо приложить все усилия, чтобы расколоть его.

— Как? — наклонился с кресла карлик. Он знал это слово из арго берлинских воров и бандитов, но сейчас оно прозвучало совершенно дико. Что, вы говорите, надо сделать?.. Я не понял вас... повторите.

— Расколоть, расколоть! — спокойно и не объясняя, как что-то известное, повторил Гарднер. — Я говорю, надо его расколоть. Вот Войцика берут и раскалывают. Над ним работают умелые руки, мои руки, — сказал он с благодушной и чуть конфузливой улыбкой, и карлик опять быстро взглянул на его длинные, овальные, сияющие ногти с серебристыми лунками. — Но ничего не выходит. Значит, что ж? — он пожал плечами. — Конец! О чём же ещё тут говорить! Вывести его во двор, да и... — он махнул рукой.

— И только? — наивно спросил карлик, поднимая брови. Ему вспомнилось, что они с Курцером ещё недавно говорили об этом почти таким же языком.

Гарднер пожал плечами и ничего не ответил.

Несколько мгновений карлик, сохраняя ту же благодушную, но и презрительную улыбку, продолжал молча смотреть ему в лицо.

«Лакированные ногти, — подумал он и вздохнул. — Что же делать? В конце концов, сейчас-то прав он».

— Так вот, Гарднер, — сказал уродец, — этот разговор мы отложим. Но теперь у меня к вам просьба. Раз Курцера нет, в имение придётся выехать вам. Это недалеко, километров сорок. — Он помолчал. — Я даю вам, конечно, кое-какие инструкции, но через два дня и я там буду. Вы сами понимаете, что надо что-то делать. Ведь самое главное — не оставлять дом пустым. О смерти Курцера говорить им пока не надо. — Он подошёл к окну. — И погода хорошая, сказал он умилённо. — Вон, слышите, птички поют.